Могилу для Алеши вырыли поглубже обычной. Один из Алешиных друзей сказал, что так будет лучше для живых, которые могут здесь ходить. Вот ведь как…
Земля рождает, любит и кормит нас, покорно принимает в себя и хранит. Хранит и приобщает сердца живущих к очищающей скорби. Что же это будет?
Странно, но к этим высоким длинноволосым людям, которые назвались друзьями ее внука, Прасковья испытывала скрытое недоверие и даже враждебность. То ли оттого, что они вот живы, а внука ее через минуту опустят в могилу, то ли оттого, что непохожи, очень непохожи были они на простых деревенских мужиков. Может быть… Но только так и не приняла она их душой, и в сердце ее остался не проходивший со временем упрек к этим, чужим для нее людям, с которыми пришла беда…
Деревянный гроб поставили рядом со свинцовым, стащили тяжелую крышку, которая глухо шлепнулась плашмя на пол кузова, выбив облачко пыли, над свинцовым гробом там и тут поднялись белые струйки дыма от углекислоты. Двое в кузове быстро взяли негнущееся тело покойного…
«Мертвого от гроба не несут…» — суеверно подумала и истово перекрестилась Прасковья. Но что было делать? Сама же она захотела. Сама…
На мгновение показалась из-под савана восково-желтая рука умершего с уцелевшей на ней кожей. Прасковья заметила, что взяли Алешу как-то по-чужому, с опаской, и будто положили, а ей показалось — кинули тело внука в деревянную домовину, потому что раздался звук от удара, болью отозвавшийся в ее сердце. Набросили и приколотили гвоздями крышку, двое, стоявших внизу, приняли гроб на веревки, быстро прошли с ношей к могиле и опустили в яму.
В глиняный холмик один из приехавших воткнул красно-желтый знак: «Опасно — радиоактивность!», смущенно потоптался около и, опустив глаза, отошел в сторону.
Свинцовый гроб и крышку сгрузили во дворе у Прасковьи. Гроб со временем превратился в свинцовое корыто, из которого поедали корм свиньи. И хотя в нем, пусть и недолго, лежало тело ее внука, Прасковья не посчитала это кощунством, напротив, сознательно открестилась в душе, отогнала напрочь леденящее душу видение мертвого человека в свинцовом гробу. А коли уж схоронили Алешу по христианским обычаям, свинцовая домовина превратилась для нее в обычную посудину, ненависть к которой все же где-то подспудно жила в ней.
И она с удовлетворением иной раз поглядывала, как грузный боров передними ногами вминал, обдавливал его борта, как бы мстя за ее обиду.
«Кто домовины не видывал, тому и корыто в диво…» — мрачно подумала она про борова.
Свинцовую крышку деревенские ребятишки изрубили зубилами и кусачками на рыболовецкие грузила, и теперь только причудливой формы огрызки валялись недалеко от изгороди, свежо посверкивая голубоватыми следами откусов.
Пасечник Степан вошел на Прасковьино подворье как раз в тот момент, когда она налила из ведра корм в свинцовое корыто и жирный боров, смачно чавкая и нетерпеливо похрюкивая, стал поедать его, энергично поводя рылом и выплескивая содержимое из свинцовой домовины на землю.
Прасковья, в длинной, почти до пят, синей ситцевой юбке в мелкий белый горошек, в светлой длиннорукавной кофте, в чистом, когда-то ярко-цветастом, а теперь вылинявшем фартуке, в белом платочке внакидку, стояла с ведром в руке, с которого на сухую, подметенную с утра землю двора стекали капли пойла, и смотрела то на Степана, то на литровую банку свежего, только что откаченного меда с соломинкой внутри, с лапками и крылышками пчел, с мухой, прилипшей сверху и занудно жужжащей крыльями, и в глазах ее, когда-то красивых и глубоких, а теперь сильно выцветших, застыл вопрос.
Лицо ее, покрытое глубокими длинными морщинами и как бы разделенное ими на несколько упругих розовых подушечек, имело вид озабоченный и строгий.
— Вот, Прасковья, медку свеженького принес, — сказал и в смущении затоптался на месте Степан, протягивая банку, но Прасковья видела, что не за тем пришел пасечник и что главное еще не сказано. Она молча взяла банку и по давней уже привычке прижала руку с подарком к груди.
— Спасибо, Степа, — тихо сказала Прасковья.
— Ты только процеди его через марлю, — оживился Степан.
— Процедю, процедю, Степа… Не беспокойсь… Да ты проходь в горницу, что мы тута стали…
Из распахнутых дверей сарая, откуда-то с верхотуры, с диким кудахтаньем, гулко хлопая крыльями, по наклонной прямой вниз пролетела белая квочка и сломя голову бросилась к навозной куче возле огорода, где копошились куры. Слабый ветерок потянул с той стороны, и повеяло теплым парным запахом назема и кисловатым свиного пойла.