— Да нет, нет! — спохватился Степан. — У мене до тебя дело, Прасковья.
— Како тако дело? Сказывай…
— Видишь ты, что вышло… Рой отошел… у меня аль еще где… и поселился на Алешкиной могилке, внутрях железного обелиска. И так обаккуратился там, так пристроился — любо-дорого! Пчела работает очертя голову!.. Може, той атом ее так веселит?
— Да чтой ты?! — удивилась Прасковья. И, помолчав, добавила с нежной грустью: — Вот, Алешенька, бог нам радость послал…
Лицо Степана озаботилось:
— Какую радость? Что ты говоришь, Прасковья? Я не о том… Рою ведь там не место. Разве место на могиле рою-то? Подумай… А?
— А ну, погодь, — сказала Прасковья. — Счас пойдем поглядим…
Она удалилась в дом. В сенях жестяно и дребезжаще звякнуло брошенное в угол пустое ведро. Вскоре она воротилась, вытирая о фартук вымытые руки.
— Пойдем, Степа, пойдем, — сказала Прасковья и легким быстрым шагом прошла вперед, и они вышли со двора.
Поднимались в гору по петляющей в кустарнике, извилистой, плотно утоптанной светлой тропке.
Прасковья каждую субботу приходила сюда. Садилась у ограды на деревянную скамеечку и, глядя на могилу внука, на знак радиационной опасности, похожий издалека на большой ядовитый цветок, с горечью думала, что вот даже гроб-трава барвинок не растет на холмике, видать, и вправду не врали те физики про хамовы лучи, от которых погибель всему живому.
Но она терпеливо ждала и верила, что пойдет травушка на могилке, пойдет! Вытянет землица смертоносное, уберет прочь, и будут над внучком цветы расти, ему и ей душу радовать.
И молила она бога об этом долгими деревенскими ночами, и сходил часто к ней во сне Алешенька белобрысым мальчонкой, с тугой снизкой живых серебристых рыбешек, с ивовой удочкой в руке…
И то, что сказал теперь Степан, обрадовало Прасковью несказанно. Она не шла — бежала в гору. Степан едва поспевал за ней и думал: «Э-хе-хе! Такая век проживет — не охнет. Вона как чешет!..»
Подумал так, не ведая, что после смерти внука здоровье у нее пошатнулось и что вся ее жизнь с тех пор держится на одних нервах. Иной раз в груди замрет все. Так нехорошо и дурно станет ей…
Ложится тогда она там, где застает приступ, бывает, и на землю прямо, руки свои иссохшие к груди прижмет и затихает так, безучастно глядя в небо и думая: хорошо бы расступилась земля и приняла бы ее без хлопот и трудов чужих людей. Так вот просто. И все…
Потом уж только, когда отпускало, шла она, шатаясь, к дому, принимала сердечные капли.
Но бывало, силы будто сами с неба сходили к ней. Вот как сейчас. И легкость необычайная появлялась во всем теле, и она летела тогда будто на крыльях.
Подойдя к железной ограде могилы, Прасковья вся притихла внутренне, пригорюнилась.
— Вон, глядь, — сказал подоспевший Степан. — Щелочка внизу, между обелиском и камнем.
Но тут все и так было видно. Пчелы факелом нависли над Алешиной могилкой, в воздухе стоял легкий звонкий шум и остро пахло пасекой.
— Батюшки! — всплеснула руками Прасковья. — Радость-то какая!
— Какая тут радость? — пробурчал Степан. — Зачем они тебе тута, на могиле?
— А затем! — сказала Прасковья с вызовом. — Пущай живут себе!
Она открыла калитку, и они вошли внутрь ограды с тыльной стороны обелиска, так что пчелам помехи не было.
— Вот послухай, — сказал Степан, — приложи ухо к залезу, приложи…
Прасковья приложилась ухом к теплой железной стенке обелиска, а Степан тихонечко стукнул по нему пальцем. Внутри раздался будто живой человеческий вздох.
И таким задорным, таким упругим был этот вздох, что Прасковье показалось, будто это дышит ее Алешенька.
— Живая душа! — сказала она и заплакала. Села на могильную плиту, уткнулась глазами в кулаки и застыла.
Долго стоял Степан, ожидая, когда Прасковья что-нибудь скажет. Но она вдруг решительно встала, воинственно подбоченилась и, глядя на него полными слез, потемневшими до глубокой синевы глазами, повелительно произнесла:
— Не трожь тут ниче! Понял меня? Ниче!..
Степан молча повернулся и побрел через кладбище к себе на пасеку.
А Прасковья снова присела на камень, приложилась ухом к железу обелиска, стукнула пальцем, и сразу же в ответ ей раздался протяжный и глубокий вздох.
— Господи! Алешенька! — заплакала Прасковья. — Миленький ты мой касатик! Голубчик ты мой ласковый! Внучек любимый! На кого же ты меня оставил в мире этом пустынном-нелюдимом? — и снова тихонько поскребла пальцем по железу.
И протяжный вздох ответствовал ей изнутри.
— Да не воздыхай ты так жалостно! Денно и нощно думаю я за тебе, молюсь господу богу за душу твою чистую, погубленную… Да не воздыхай ты так жалостно, горюшко ты мое! О-хо-хо-х!..