«Пятнадцать минут до подъема крышки…» — подумал крановщик, а в голове у него уже будто стучал, набегал издалека неведомый ритм, звуки, слова.
Он произнес четко и ясно:
Ему казалось, что говорит не он, а некто другой, сидящий в нем, говорил в полный голос, диктуя строки:
Все существо Милона Варыгина как бы сжалось, весь он заострился, нацелился, испытывая подпирающую радость, будто каждая строчка рождавшегося стихотворения была пулей, выпущенной им из винтовки и попавшей в десятку.
А внутренне Милон Варыгин метнулся и мысленно крикнул:
— Стой, Топорков, стой!
И устало продолжил, будто убеждая сам себя в правоте сделанного Сережей:
Милон Варыгин глянул на циферблат часов. Тревога за товарищей и тревога, рожденная вдохновением, как бы жили в нем раздельно, ничуть не мешая друг другу. Более того, поэзия, горевшая в его душе, пожалуй, даже подчеркивала и усиливала обостренное чувство.
Но голос, звучавший в нем, требовал выхода, и крановщик продолжал читать:
И вдруг запнулся и в изумлении повторил: «Время мчится…» — и перевел дух.
А в корпусе реактора с ревом прибывала вода. В объеме между крышкой реактора и корзиной активной зоны запахло сыростью, как над прудом, пошел туман.
Капустин и Савкин стояли на верху лестницы. У Савкина сильно шла кровь из раны, в красноватом полумраке глянцево поблескивала, словно нефть. Пятно на белой лавсановой куртке расплывалось.
— Ну что, — спокойно сказал Капустин, — слезай вниз, на выгородку, будешь светить. Продолжим работу.
Савкин завороженно, с оттенком изумления глянул на Капустина.
— Сам слезай! — вдруг резко выкрикнул он.
— Хорошо, — сказал Капустин, — я слезу, но ты будешь делать замер.
А сам лихорадочно думал: «Какой же обалдуй пустил воду? Начальник смены и оперативный персонал в курсе, что мы здесь заперты… — Поток снизу уже бурлил где-то в метре от верха корзины. — Но почему вода? — снова негодующе подумал он. — Ах да, конечно, прессуют полупетли первого контура. Чертовщина какая-то. Мысли вертятся вокруг одного и того же. Но от этого не легче. Время. Главное — время! Но оно не ждет. Не ждет! Нам с Митюхой, возможно, осталось жить… — Капустин глянул на часы, — …тринадцать минут. Парень может сойти с ума. Я-то уже старик, тридцать восемь лет. Бывал в переделках. А он… Надо его поддержать теперь. Наверное, недолго… Что такое — долго, недолго?.. Время жизни нейтрона в миллионы раз меньше того, что осталось нам. Когда вода упрется в крышку, мы захлебнемся. Потом давление в корпусе еще подрастет, вода прольется наружу, и наверху увидят, что произошло. Цена нашей жизни — двенадцать минут. Но Савкин скис, а может, не скис…»
Савкин медленно спустился вслед за Капустиным. В скованных движениях его была внутренняя торопливость.
— Давай будем стучать лестницей! — заорал он, вытаращив глаза, обливаясь кровью. — Утонем сейчас, утонем! Давай, давай! — Он изо всех сил дергал лестницу.
— Не дергайся! — спокойно сказал Капустин. — Стучать металлом о реакторную сталь нельзя, дружок. В местах наклепа потом, во время работы реактора, могут образоваться трещины. Ну а следом — ядерная авария. Думай, Митяй, о будущем. Возьми себя в руки. Если суждено умереть, то без подлости. Да только чепуха все это! Не верю я — спасут, сейчас спасут. Это нам вроде бы испытание такое. Понял?
Вода уже поднялась выше корзины активной зоны, дошла до колен и поднималась, поднималась. До фланца крышки оставалось еще три с половиной метра плюс полтора метра полусферы верхнего блока. Но и этот объем должен вскоре заполниться. Плавать-то оба умеют, да дышать будет нечем.