«Силен парень», — с удивлением и неожиданным одобрением подумал он, понимая, что надо сделать что-то очень необычное, чтобы клещи разжались.
И тогда он крепко схватил голову Савкина, притянул к себе и стал крепко, со всей оставшейся силой выдувать ему в ноздри остатки своего воздуха. Савкин от неожиданности разжал руки, и они всплыли.
— Саша, Саша, жить, я же молодой, жить мне, жить! — отфыркиваясь, говорил Савкин. — Но теперь мне не страшно, Саша. Уже все прошло…
— Ага, — хрипло дыша, сказал Капустин. — Береги силы. Молчи!
Теперь, когда пустого пространства оставалось совсем мало, а вода поднималась еще быстрее, наладчиков поджало под крышку реактора. Они были совсем рядом, иногда задевали друг друга плечами. Но Капустин больше не опасался, что Савкин вцепится в него. Они были странно спокойны теперь и не испытывали страха. Было только чуть жаль себя. И хотелось воздуху, глоток воздуху. Только один глоток — и будь что будет.
У Капустина начались галлюцинации. Очень быстро, как-то торопливо даже, стали проплывать перед глазами картины прошлой жизни. Дорогое лицо матери, любящие ее глаза. И нежные, из последнего письма, слова: «Я все время думаю о тебе, сынок». Потом встреча с Мариной. Их свадьба, их счастье, их дети — Олежек и Светка, смеющиеся, веселые, они купаются, загорают на песке, он гладит их нагретые солнцем головенки.
«Хорошо бы вот так до конца — и помирать не страшно», — подумал он. И тут пришла злость. Яростная, придавшая сил, злость на тех, кто допустил такое, кто топит их, как котят в канаве. Ему захотелось кричать громко, изо всех сил, чтобы все, все, и детишки его услышали, и Марина, и мама… Но не было в груди воздуха, только хрипело и клокотало в горле, и он говорил, почти теряя сознание:
— Держись, Митяй. Еще минуту. Ну подержись, прошу тебя…
А наверху Милон Варыгин посмотрел на часы: шла последняя минута.
повторил он строчку стихов, —
Хорошо, Милон! Неужто получилось?
Сердце поэта восторженно билось в груди. Он чувствовал всей душой — удача! Вот только концовку найти.
— Время! — сказал он себе, уже не только как крановщику, но и как поэту, и сдвинул рычаг управления на «вира».
Включились электродвигатели. Крышка реактора пошла вверх.
Это случилось в тот миг, когда Капустин и Савкин в полубессознательном состоянии кружили на одном месте, жадно хватая ртом воздух из небольшого объемчика под самым куполом полусферы верхнего блока. И вдруг что-то громыхнуло — и пошел воздух, свежий, сладкий воздух. А крышка поднималась все выше, и теперь можно было ухватиться за край атомной кастрюли.
Они выбрались наверх. Стояли не в силах надышаться. Мокрый лавсан сморщился и прилип к телу.
— Елки-моталки! — засмеялся Капустин, проводя руками по одежде сверху вниз и отжимая воду. — Всё, что было, как бы не считается, правда, Митяй?
Он обратился к товарищу ласково, с нежностью глядя на него.
А лицо Савкина было бледно с желтизной, по углам рта легли острые складки. Он еще мысленно плавал, был еще там, но глаза постепенно оживали.
— Поработали мы с тобой, Саша, ну поработали, — сказал он сиплым, сырым голосом. — На всю жизнь запомнится. Теперь бы на пенсию, да за нас никто ведь работу не сделает. Так я говорю?
Капустин счастливо засмеялся и сделал знак Милону Варыгину, который недоуменно смотрел вниз, высунувшись из кабины.
— Стой! — зычно крикнул Капустин.
Мостовой кран остановился. Крышка атомного реактора, чуть покачиваясь на стропах, как бы невесомо парила в воздухе.
Милон Варыгин все понял и так заорал, что, наверное, на улице было слышно.
Вскоре прибежал испуганный начальник — смены. Увидев его, Капустин вскипел:
— Ты что, любо-дорого?! Утопить нас вздумал?! Соображаешь?! — и скрюченным указательным пальцем крепко постучал по темени начальника.
Палец Капустина показался побледневшему начальнику смены твердым, как клюв беркута.
— Больше этого никогда не повторится! — затравленно глядя в глаза наладчику, сказал он. — Больше никогда…
— Ла-адно, — сказал Капустин, — мы прощаем.
Правда, Митяй? Чуть-чуть не считается. Но с тобой разберутся. И ты разберись со своими долбаками, а то в следующий раз по зубам схлопочешь.