Тем временем подошел Варыгин. Он восторженно смотрел на своих товарищей и вдруг сказал:
— Я стихи посвятил вам, ребята. Можно, прочту?
— Читай, — сказал Капустин.
Варыгин читал взволнованно, голос его дрожал. И когда он прочел:
то почти без паузы, слова брались откуда-то сами собой, закончил:
— Хорошие стихи, — сказал Капустин, — молодец! А теперь давай — крышку реактора в исходное положение… А вы, — обратился он к начальнику смены, — дренируйте реактор. Продолжим работу. И прошу быстро. Время не ждет.
НАДО ЖИТЬ
Прокопов сидел на отлогом зеленом берегу и наблюдал за сыном. Мальчик греб очень старательно, изящно держа тонкими бледными руками алюминиевое весло.
Одноместная надувная резиновая лодка юрко сновала по небольшому ответвлению старицы, густо поросшей по берегам невысоким свеже-зеленым молодым камышом.
Легкий ветерок чуть морщил в иных местах зеркальную гладь, отражающую синее небо и пушистые белые облака.
Когда лодка наезжала на облако, Прокопову казалось, что Сережа на своем кораблике будто плывет по синему небу, обгоняя тучи.
Лодка маленькая, верткая. Он такую сознательно выбирал, чтобы сыну было легче грести.
Мальчик часто оглядывался на отца, радостно улыбался, делая ему какие-то знаки, порою звонко выкрикивал:
— Папочка! Смотри, как я могу!
Прокопов с улыбкой кивал ему, давая знать, что смотрит. Сережа, ободренный, делал рывок веслом, лодка, покачиваясь от глубокого загребывания, подняв перед собой легкий бурун и шныряя из стороны в сторону носом, неслась по речной глади.
Прокопов залюбовался сыном, негромко смеялся от радости, чувствуя, как влажнеют глаза.
«Господи! — подумал он, — И не верится даже, что Сережа был таким слабеньким. Вспоминать больно. Вскормлен фильтрованным материнским молоком, потому что другим кормить запрещали. Нельзя было. Организм не воспринимал…»
Со щемящей грустью посмотрел на сына: «Не переутомился бы мальчонка…»
Прокопов хотел, чтобы Сережа втягивался в спорт постепенно, без перегруза. С тревогой отмечал про себя, что мальчик все же очень бледен. Загар к нему почему-то не пристает. И отличное питание не впрок. Но все-таки успокаивало, что Сережа со стороны казался бодрым и энергичным мальчиком. И Прокопов даже придирчиво выискивал в нем эти приметы бодрости.
— Сережа! — крикнул Прокопов, — Может, хватит грести?! Устал, наверное?!
— Нет, папочка! — звонко выкрикнул Сережа. — Еще минуточек десять, а потом закину удочку и буду ловить рыбку!
Говорил мальчик возбужденно, скороговоркой.
Прокопов в ответ одобрительно кивнул.
Успокоенный доброжелательностью отца, мальчик погреб медленнее, ощутимо наслаждаясь движением.
«Родное, любимое существо, — думал Прокопов, наблюдая за сыном. — Разве может человек найти такие слова, чтобы выразить всю глубину отцовской и материнской любви? Нету таких слов! Прекрасно, что ты жив, Сережка! Какое это счастье!»
Подумав так, Прокопов невольно вспомнил о жене. Она в санатории и должна скоро приехать. Писала, что лечат ее хорошо, чувствует себя немножко лучше.
Но пища все равно переваривается плохо. А сердце… По-прежнему ощущение, что вместо сердца — пустота. Это беспокоило Прокопова. Здоровое сердце не ощущается, Прокопов знал по себе. Но чувство, что у тебя пустота вместо сердца, — этого он представить не мог. Думал, что Маше, наверное, страшно бывает…
Болезнь внедрялась в нее постепенно. За несколько лет работы в радиохимической лаборатории, где она в основном имела дело с радиоактивными солями урана и тория.
Чего-то, может быть, не знали тогда. Многое в те времена не предусматривала техника безопасности (отсутствовал опыт), но постепенно и незаметно набралась Мария Федоровна внутрь радиоактивных солей.
Значительно позже, когда Мария Федоровна стала чувствовать себя все хуже, а врачи терялись в догадках, они с Прокоповым стали рыться в медицинских книгах, выискивая причины заболевания.
Но даже если бы врачи определили болезнь, они бы все равно искали в книгах, чтобы проверить и лишний раз убедиться. Слишком уж тяжелым было состояние Марии Федоровны. Свинцовая тяжесть в теле, замирания и перебои сердца, затяжные обмороки… Отчего все это?