— О Росарио, Росарио! Я не знаю, что со мной происходит, что со мной случилось! Эта женщина — ты назвала ее плохой, хотя не видела ее, — подарив мне зрение, ослепила меня. Прежде я не жил, теперь живу; но теперь, когда я живу, мне стало ясно, что значит умереть. Мне нужна защита против этой женщины, мне нужна защита от ее взгляда. Ты поможешь мне, Росарио, поможешь мне защититься от нее?
Слабое «да!», как вздох, как отклик из другого мира, донеслось до слуха Аугусто.
— Я уже не знаю, Росарио, что со мной происходит, что я говорю, что делаю, что думаю; я уже не знаю, влюблен я или нет в эту женщину, которую ты назвала плохой.
— Да ведь я, дон Аугусто…
— Просто Аугусто.
— Аугусто, я…
— Хорошо, замолчи, хватит. — И он закрыл глаза. — Не говори ничего, дай мне поговорить с самим собою, только с самим собою. Так я жил с тех пор, как умерла моя мать. Наедине с собой, одним собой, спал и грезил. И я не знал, что такое грезить вместе, видеть вдвоем один и тот же сон. Спать вместе! Не спать рядом и видеть разные сны — нет, спать вместе и видеть один и тот же сон! А если нам с тобой, Росарио, увидеть вместе один сон?
— Но эта женщина… — со слезами в голосе начала бедная девушка, дрожа в объятьях Аугусто.
— Эта женщина, Росарио, меня не любит, не любит, не любит. Но она показала мне, что есть другие женщины, благодаря ей я понял, что есть другие женщины… и что одна из них могла бы полюбить меня. Ты полюбишь меня, Росарио, скажи мне, ты полюбишь меня? — И он, словно безумный, прижимал ее к своей груди.
— Мне кажется, да, я полюблю вас.
— Полюблю тебя, Росарио, тебя!
— Я полюблю тебя.
В эту минуту дверь отворилась, появилась Лидувина и, воскликнув «ах!», закрыла дверь. Аугусто смутился гораздо больше, чем Росарио, которая, вскочив на ноги, пригладила волосы, отряхнулась и прерывающимся голосом сказала:
— Ну что ж, сеньорито, заполним счет?
— Ты права. Но ты придешь еще?
— Приду.
— Ты мне все простишь? Простишь?
— Простить вас? За что?
— Это, это… это было безумие. Ты простишь меня?
— Мне нечего прощать вам, сеньорито. Просто вам не следует думать об этой женщине.
— А ты будешь думать обо мне?
— Ну, мне надо идти.
Они проверили счет, и Росарио ушла. Как только она скрылась, вошла Лидувина.
— На днях вы спрашивали меня, сеньорито: как можно узнать, влюблен мужчина или нет?
— Да.
— И я вам сказала, что это узнается по глупостям, которые он делает или говорит. Так вот, теперь я могу вас уверить, вы влюблены.
— Но в кого? В Росарио?
— В Росарио? Бог с вами! В другую!
— С чего ты решила, Лидувина?
— Просто вы говорили и делали с этой то, что не можете сказать и сделать с другой.
— Ты думаешь?
— Нет, нет, конечно, я предполагаю, что ничего не произошло, но…
— Лидувина! Лидувина!
— Как вам угодно, сеньорито.
Бедняга отправился в постель с пылающей головой. Когда он бросился на кровать, у ножек которой дремал Орфей, у него вырвалось: «Ах, Орфей, Орфей, каково это спать одному и видеть один сон! Сон в одиночку — это иллюзия, призрак; сон вдвоем — это уже правда, это реальность. Ведь реальный мир — не что иное, как сон, который видим мы все, сон, общий для всех?»
И он погрузился в сон.
XIII
Через несколько дней утром Лидувина вошла в комнату Аугусто и объявила, что его спрашивает одна сеньорита.
— Сеньорита?
— Да, та самая, пианистка.
— Эухения?
— Эухения. Решительно не вы один сходите с ума.
Бедный Аугусто затрепетал. Дело в том, что он чувствовал себя виновным. Он встал, быстро умылся, оделся и вышел, готовый ко всему.
— Мне уже известно, сеньор дон Аугусто, — сказала ему торжественно Эухения, как только его увидела, — что вы уплатили мой долг кредитору и закладная на дом в ваших руках.
— Я этого не отрицаю.
— По какому праву вы это сделали?
— По праву любого гражданина, сеньорита, покупать понравившуюся ему вещь, которую владелец желает продать.
— Я говорю не об этом, но зачем вы его купили?
— Мне было больно видеть, что вы зависите от какого-то человека, которому вы скорее всего безразличны и который, как я подозреваю, всего лишь бездушный спекулянт.
— Иначе говоря, вы желаете, чтобы я зависела теперь от вас, поскольку вам я не безразлична.