Только наедине он ощущал себя, только наедине он мог говорить себе, быть может, чтобы себя убедить: «Я — это я!» Среди людей, затерянный в озабоченной или веселящейся толпе, он терял ощущение самого себя.
Так пришел Аугусто в укромный садик на пустынной площади того удаленного от центра района, где он жил. Площадь эта была спокойной заводью, где всегда играли дети; там не громыхали трамваи, не мчались автомобили; какие-то старички приходили погреться на солнце приятными осенними днями, когда листья с дюжины индийских каштанов, росших здесь за решеткой, кружились, гонимые северным ветром, по плитам мостовой или покрывали сиденья деревянных скамеек, как обычно, выкрашенных в зеленый цвет, цвет молодой листвы. Эти ухоженные городские деревья, посаженные в правильном порядке, получавшие воду, если не было дождя, в определенные часы из оросительной канавки и протянувшие свои корни под плитами мостовой; эти деревья-пленники, вынужденные ждать, когда солнце взойдет над крышами домов, а потом спрячется, эти деревья-узники, скучавшие, наверное, по родному лесу, притягивали его с таинственной силой. В их кронах пели птицы, тоже городские, приученные улетать от детишек и опасливо приближаться к старикам, которые бросают им хлебные крошки.
Сколько раз, сидя в одиночестве на зеленой скамейке посреди маленькой площади, он видел пожар заката над крышами, а иногда в огненном золоте багряного света темнел силуэт черной кошки на трубе соседнего дома! Теперь была осень, осыпались листья, желтые, лапчатые, как листья винограда, похожие на засохшие, сплющенные кисти мумии, они падали на клумбы в центре площади, на дорожки и цветочные горшки. И дети играли среди сухих листьев, собирая их в охапки и не замечая пылающего заката.
Когда он пришел на спокойную площадь и присел на скамью, не преминув смахнуть с сиденья сухие листья, — ведь была осень, — там играли, как обычно, ребятишки. Один из них поставил другого к стволу индийского каштана, хорошенько прижал и сказал: «Ты будешь пленником, тебя схватили бандиты…» — «Да ведь я…» — отозвался недовольно мальчик, но первый его перебил: «Нет, ты — уже не ты…» Аугусто не желал этого слушать, он поднялся и пересел на другую скамью. И сказал себе: «Вот так играем и мы, взрослые. Ты — уже не ты! Я — это не я! А эти несчастные деревья? Разве они — они? Их листья опадают гораздо раньше, чем у их сородичей в горах, остаются одни скелеты, и эти скелеты отбрасывают укороченную тень на мостовую под светом электрических фонарей. Дерево, освещенное электрическим светом! Какое странное, фантастическое зрелище представляют их кроны весной, когда эта вольтова дуга придает им металлический отблеск! И морские ветры их здесь не колышут… Несчастные деревья, им не дано вкушать прелесть темных, безлунных ночей в лесу под покровом трепетных звезд! Как будто человек, посадив каждое из этих деревьев на площади, сказал им: «Ты — уже не ты!» А чтоб они этого не забывали, их снабдили электрическим освещением по ночам. Чтоб они не спали… Несчастные полуночники, бедные деревья! Нет, нет, со мной не сыграют такой шутки!»
И он встал и побрел по улицам, как лунатик.
XX
Отправиться в путешествие или нет? Он уже дважды объявил о своем намерении: во-первых, Росарио, сам не зная толком, что говорит, так, ради красного словца или скорее ради того, чтобы таким образом выяснить, поедет ли она с ним; во-вторых, донье Эрмелинде, чтобы доказать… Что? Что он, собственно, хотел этим доказать? Все, что угодно! Но слово уже вырвалось два раза, он уже сказал дважды про долгое и далекое путешествие, а он человек с характером, он — это он; значит, он должен быть человеком слова?
Человек слова сначала сообщает о своем намерении, потом обдумывает его и, наконец, исполняет, независимо от того, нашел ли он его по размышлении разумным или нет. Человек слова ничего не исправляет и не отступает от того, что было сказано. А он сказал, что собирается предпринять долгое и далекое путешествие.
Долгое и далекое путешествие! Почему? Зачем? Как? Куда?
Ему доложили, что его желает видеть какая-то сеньорита.
— Сеньорита?
— Да, — сказала Лидувина, — мне кажется, это она, пианистка! Эухения! Та самая!
Недоумение охватило Аугусто. Мгновенная слабость, и у него возникла мысль отправить ее, велеть сказать, что его нет дома. «Она пришла покорить меня, поиграть со мной, как с куклой, хочет, чтобы я стал ее игрушкой, чтобы заменил другого…» Потом Аугусто подумал уже спокойнее: «Нет, надо показать свою силу!»