— Но что же вы думаете о женской психологии? — спросил его Аугусто.
— Вопрос столь широкий, столь всеобъемлющий и абстрактный не имеет точного смысла для скромного исследователя вроде меня, друг мой Перес, для человека, который, не будучи гением, да и не желая им быть…
— И не желая?
— Да, да, не желая. Это скверное занятие. Так вот: ваш вопрос лишен для меня конкретного смысла. Чтобы ответить на него, потребовалось бы…
— Ну конечно, припоминаю одного из ваших коллег, написавшего книгу о психологии испанского народа; сам он, кажется, испанец и живет среди испанцев, но ничего лучшего он не придумал, как написать, что этот сказал так, а тот — этак, и составить библиографию.
— Ах, библиография! Да, знаю.
— Нет, не продолжайте, пожалуйста, дорогой Папарригопулос, а скажите мне как можете конкретней, что вы знаете о психологии женщин.
— Сначала следовало бы сформулировать первый вопрос. А именно: есть ли у женщины душа?
— Помилуйте.
— Не стоит сразу отвергать его, да так решительно!
«Есть ли душа у него?» — подумал Аугусто и затем сказал:
— Пусть так, но о том, что у женщин заменяет душу, что вы думаете?
— Обещаете, друг мой Перес, хранить в секрете то, что я вам сейчас скажу? Впрочем, вы ведь не эрудит.
— Что вы хотите этим сказать?
— Что вы не из тех, кто готов украсть у человека последнюю услышанную мысль и выдать ее за свою.
— А есть и такие?
— Ах, друг мой Перес, эрудит по природе своей — воришка; это говорю вам я, я — сам эрудит. Мы заняты тем, что отнимаем друг у друга маленькие находки, проверяем их и пуще всего боимся, чтобы никто другой не опередил нас.
— Это понятно: хозяин склада хранит свой товар с большим тщанием, чем хозяин фабрики; воду надо хранить, когда она в колодце, а не в источнике.
— Пожалуй. Так вот, если вы, не эрудит, обещаете хранить мой секрет, пока я сам его не раскрою, то расскажу вам, что я нашел у малоизвестного и темного голландского автора семнадцатого века интереснейшую теорию женской души.
— Любопытно.
— Он пишет — на латыни, естественно, — что если каждый мужчина обладает своей душой, то женщины все наделены одной-единственной, коллективной душой, — чем-то вроде деятельного разума у Аверроэса{72}, — распределенной между ними всеми. Он добавляет еще, что наблюдаемые различия в образе чувств, мышления и любви у каждой отдельной женщины происходят всего лишь от различий телесных, обусловленных расой, климатом, питанием и так далее, а потому незначительны. Женщины, пишет этот автор, схожи меж собой гораздо больше, чем мужчины, и это потому, что все они — одна-единственная женщина.
— Теперь я понимаю, дорогой Папарригопулос, почему едва я влюбился в одну женщину, как сразу почувствовал, что влюблен и во всех остальных.
— Естественно! И еще говорит этот интереснейший и почти неизвестный женовед, что в женщине гораздо больше индивидуальности, но гораздо меньше личности, чем в мужчине; каждая из них чувствует себя более индивидуальной, чем любой мужчина, но с меньшим содержанием.
— Да, да, я, кажется, понимаю.
— А потому, приятель Перес, все равно, будете ли вы изучать одну женщину или нескольких. Проблема в том, чтобы углубиться в ту, изучению которой вы себя посвятили.
— А не лучше ли взять двух или больше женщин, чтобы провести сравнительное изучение? Вы знаете, сейчас очень увлекаются сравнительным методом.
— Действительно, наука есть сравнение; но в случае с женщинами нет надобности сравнивать. Кто хорошо знает одну, тот знает всех. Тот знает Женщину. Кроме того, вам известно: что выигрываешь в широте, то проигрываешь в глубине.
— Верно, и я собираюсь заняться интенсивным, а не экстенсивным изучением женщины. Но, по крайней мере, двух, минимум двух женщин.
— Нет, двух не стоит. Ни в коем случае! Если уж вам мало одной, — а это мне кажется наилучшим вариантом и тоже задача нелегкая, — возьмите трех. Парность не замкнута.