Джиролама говорит: «В мире, где мы живем, можно очень сильно любить, не желая тотчас убить предмет своей прекрасной любви…», не желая сковывать, чтобы обладать, удерживать; вместо того, чтобы дать руку на пути к судьбе, — убить и покончить.
Через три месяца брака Джиролама неожиданно умирает.
И тогда Мигель словно зависает над головокружительной бездной, где у него нет больше точки опоры, нет
больше присутствия, и он не может вернуться к прежнему, ибо когда повидал некие вещи, назад уже вернуться не можешь. Нет больше присутствия, но остается то, что это присутствие дало ему почувствовать. Он больше не может отказаться от этой истины мира, от этого открытого пути, от жизненной судьбы. Но где их найти? И тогда в отчаянии, в поисках точки опоры, спутника, присутствия, он стучится в двери Монастыря.
Четвертая картина драмы — это диалог между Мигелем и Аббатом, другой стороной, другой формой того же общения. Суть этих слов, этого диалога — в стремительном открытии того, что такое молитва. Она— возможность общения, которое в определенный момент и в определенных условиях позволяет человеку почувствовать то присутствие, что не может иссякнуть, а в нем — всю хрупкость и ограниченность человеческого присутствия, каковое есть знамение того Присутствия с большой буквы.
В Джироламе, хрупкой умирающей женщине, или в мощной фигуре Аббата, ограниченного суровым уставом, не имеющего возможности сопровождать его шаг за шагом, даже пределы человеческого присутствия — знамения того Присутствия — становятся частью их самих и уже не уходят, не исчезают. И тогда знамение становится тем могущественнее, чем дальше, как кажется, он отлетает. Дон Мигель произносит свою исповедь, с воплем, отчаявшись в себе и в своей жизни, раздавленный стыдом за свои прегрешения. Присутствие Джироламы, отсутствие Джироламы исторгают из него, как рвоту, всю его прошлую жизнь.
Аббат: «Ну же, не плачь, дитя мое. Нет, он не хочет улыбнуться, мой нищий монах! Я не могу заставить его улыбнуться! Ты все еще не понимешь, сын мой? Это оттого, что ты до сих пор думаешь о вещах, которые более не существуют (и которых никогда не существовало, дитя мое)».
Это самые важные слова во всей книге: «и которых никогда не существовало». Поскольку ценой присутствия покупается новый мир, прошлого больше нет. Есть прощение.
Аббат продолжает: «Нужно ли тебе повторять, что ты пришел, что ты здесь и что все хорошо? Но что он еще думает, Господи?
Дон Мигель: Как удается вам, отец мой, так читать в моем сердце? Вы ведь не дали мне даже времени открыть вам мое сердце. Как удается вам, отец мой, так читать в моем сердце, в этой закрытой книге?»
«[…] Аббат: Терпение. Вы пришли сюда не для мучений. Жизнь здесь долгая. Понадобится детство и воспитание, молодость и образование, зрелость, интересующаяся подлинным значением вещей, и долгая старость, влюбленная в могилу». […] «С какой же осторожностью должны мы продвигаться! Ибо горящая власяница не любит насилия, которое угашает непреодолимое желание в крови, и нужно вести себя тихо в узком и коротком гробу, чтобы прикорнуть там со здоровым желанием поспать часок–другой сном крепким и глубоким, словно миг». […] «Давать течь своей крови это коварная вещь». […] Знай также, что нет ничего лучше, чем придерживаться предписанных слов, этой гранитной плотины для великих горьких потоков твоей любви!»
Это — описание осознанной жизни в общине, в сообществе. Надо прибегать к словам, «предписанным словам», словам церковной общины, словам, освященным литургией, «этой гранитной плотины для великих горьких потоков твоей любви!». Ибо подобает, чтобы сначала молитва была постом, прежде чем стать пиршеством…»
Так, говорит Аббат: «Может быть, однажды настанет день, когда Господь позволит тебе стремительно войти, как топор в ствол дерева, и безумно упасть, как камень в черную толщу воды […]». Но прибавляет: «Все это может настать однажды, когда змея, мое дорогое дитя, обретет новую кожу. То есть когда восприятие Бога и Христа словно обретет прозрачность травы и дерева и воды, когда та тайна, что составляет суть травы, воды и металла, земли и неба, когда та тайна, что составляет суть всех вещей, словно перестанет разделять, покров спадет, и за ним вырисуется тело, которое он скрывал. «Но начинать нужно с начала: это главное. Грызть камень и лаять: Господи, Господи, Господи! это как, обливаясь слезами, служить бессердечной женщине. Это удел тех, кого предали, кто вздыхает всю ночь или полгода, или десять лет.