Характерно, что такие самодеятельные краеведческие музеи встречаются все чаще не только в сибирских селах. Прошлым летом немало таких я находил в верхневолжских заштатных городках и поселениях, и это обнадеживающий симптом. Гомо не хочет в гумус, а желает спасти и сохранить, оставить по себе хоть какой-то след земной жизни.
Иркутск мне понравился несравненно больше, но задним числом я отдал должное и Красноярску. Соразмерные города хороши в сравнении — тогда отчетливее ощущаешь их тонус и нерв, чего почти не ощущаешь, живя в них постоянно и почти не бывая в соседних, в каких-нибудь восьмистах верстах всего. Красноярск выглядел более «американским»: вот-вот халупы снесут и построят — и уже вовсю строят, край-то промышленный, богатый! — небоскребы и развязки. Тогда как Иркутску небоскребы не грозят, место занято. Иркутск многократно выгорал подчистую, как Чикаго, покуда не был плотно застроен респектабельными купеческими каменными особняками, а поскольку война сюда не докатилась, они так и стоят — и простоят еще века. Город-купец. У Красноярска «московский» нерв, а у Иркутска «питерский», к чему и память о ссыльных декабристах обязывает: закованная в камень Ангара, помпезный памятник-новодел императору Александру III (бронзовые детали периодически воруют, но за этим следят теперь не только двуглавые орлы с постамента, но и милиция), непривычно ухоженные улицы, флегматический темперамент и даже библиотеки с инкунабулами. Так мне, во всяком случае, показалось.
Здесь нас ждала утренняя экскурсия на Байкал — озеро на глубочайшем тектоническом разломе, почти на евразийском вулкане, отчего Иркутск по многу раз в году трясет.
— Этой ночью было пять баллов, — нервно призналась экскурсовод, — а пару месяцев назад вообще семь баллов. Тогда было страшно. Ночь провели на улице, хорошо еще не холодно было.
Я изумился: почему не знаю ничего? И в поезде ничего не почувствовал. Не нужны вам, братцы, небоскребы! Получить нечаянное подтверждение квазифилософских спекуляций всегда приятно, что ни говори. Оттого-то у иркутян почвенник Распутин, а под Красноярском жил неприкаянный Астафьев. И хищный Суриков родился на берегах Енисея, а не его притока Ангары.
Утро выдалось пресерым, дождливым, промозглым. В широченном истоке Ангары едва угадывалась острая верхушка Шаман-камня, полтора метра над водой. На нем шаманили шаманы и оставляли в спорных случаях преступника на нем на ночь — если вода не смоет и он не окоченеет, отпускали его на свободу. Эта легенда мне нравится больше, чем традиционная о Байкале-батюшке, осерчавшем на дочку-Ангару, влюбившуюся в Енисей. Ему триста речек-наложниц несут свою воду, а она, зараза, к хахалю сбежала! Швырнул ей вслед скалу, да не попал. Торчит теперь Шаман-камень памятником этих мифологических страстей. В истоке ширина Ангары 863 метра, а глубина на перекате от 1,5 до 4,8 м. Строители Братской ГЭС в 1960 году для скорости наполнения водохранилища и получения дополнительно 32 млрд квт/часов собирались было взорвать здесь 7 млн. кубов грунта, да проект зарубили, Бог миловал (интересующихся отсылаю к книге иркутянина Эрика Бутакова «Вокруг Байкала за 73 дня»). И это уже не мифологические страсти, а взаправдашняя жуть и бездонность сумасшествия.
В этом месте на берегу Байкала в поселке Листвянка была создана когда-то лимнологическая, то есть озероведческая, лаборатория, затем институт, а теперь и Байкальский музей, где всего много и не очень скучно. Особо посетителей привлекает большой аквариум с парой пузатых смешных нерп, словно не плывущих, а плавно перетекающих из бассейна в бассейн, — смотреть на это можно часами. Вообще, восточный бог счастья — от Японии, где его зовут Хотэй, до Бурятии, где его также очень любят, — очень походит своим дородством и довольством на такую нерпу. Это мы все чем-то недовольны.