Добрый десяток женщин сопровождал меня в поездке на родину Итыгилова — они настояли на этом перед моим выступлением в Иволгинской районной библиотеке. Я запомню этот марш-бросок надолго — по этой самой бурятской пампе, в раздрызганном автобусике, под конвоем вереницы голых сопок в отдалении, с лихим водителем, недавно сгонявшим за пару тысяч км в Хабаровск за леворульным автомобилем, — настоящая Аризона какая-то! На обратном пути, заинтригованный обилием брошенных на обочине машин, он зашел в лес и впервые в жизни собирал белые грибы, ему объяснили, что это такое и что русские их едят. Простодушный тридцатилетний парень, двое детей. Они и сами все слишком часто казались мне детьми.
В Улзын-Добо в чистом поле был огорожен гектар земли, где родился Итыгилов. Посредине высился какой-то белёный каменный торт праздничного вида, я видел такие в дацане. Из избушки со светящимся в горнице компьютером вышел молодой монах, недавний выпускник Иволгинского дацана и смотритель святыни. В ногах у него путались два пушистых щенка. Под забором лежала сука и с тревогой смотрела на них, но не вмешивалась. Женщины, среди которых не было ни одной бурятки, уговорили монаха набрать для меня и для них воды из святого источника, открывшегося на месте, где появился в очередной раз на свет Итыгилов. У них оказались с собой пластиковые бутылки. Монах позволил мне пройти с ним в надкладезный бревенчатый сруб и заглянуть в отверстие колодца. Он сказал, что кругом солончаки, и сам факт пробившегося чистого родника здесь — это уже чудо. Показал на лес в полукилометре, где пролежал 75 лет в могиле Итыгилов. Мне понравилось, что он не хотел меня ни в чем убедить, я спросил — он ответил. Спокойное достоинство и доброжелательность бурятского ламаизма — самая симпатичная его черта. Никакой нетерпимости и никакой агрессии. Здесь даже собаки себя ведут, как должны бы были вести себя люди.
Женщины были просто счастливы и убеждали меня увезти свою бутылку с водой в Москву. Но я выпил ее еще в поезде по пути в Читу.
Иволгинск, кстати, назван по бурятскому названию речки и никакого отношения к одноименной птице не имеет. Над приземистыми домами и потемневшими крышами этого райцентра возвышается загнутая, как коготь, одинокая сопка Баян-Тугай. Белыми камнями на ее склоне выложены слова молитвы с благословением для тех, кто способен прочесть надпись.
О Чите не могу сказать ничего, кроме того, что это был в советское время штабной гарнизонный город и остается им и сейчас. Въевшийся казенный дух ощутим в центральной городской гостинице (впрочем, с превосходной кухней) и почти совершенно неощутим в высших учебных заведениях, где молодежь берет свое, что обнадеживает. Во всяком случае, во всех городах на учащуюся молодежь смотреть было приятно. Может, это старческое, но мне кажется, они лучше нас.
Помню, что за Читой заканчивалась автотрасса, что так изумило когда-то знакомого киевлянина, намеревавшегося проехать автостопом до Владивостока:
— По зимнику, парень, только по зимнику!
Говорят, что теперь иначе, но это требует проверки, слухи противоречивы.
Пузырь, Соломинка и Лапоть, Абрек, Карабас, бюст Горького, Мурзилка, Кошмарик и я, грешный, сдали свои полки в «Литэкспрессе» следующей писбригаде и вылетели в Москву. Пускай они теперь отдуваются до самого Владивостока. Счастливого пути!
А ведь это были места моего раннего детства. Маклаково на Енисее, теперь Лесосибирск, где у меня жил медвежонок и я чуть не отморозил нос в пятилетнем возрасте. Купаться летом мы с родителями и их сослуживцами ездили в устье Ангары. Запах кедровой сосны я узнаю без слов и на том свете.
А в Забайкалье мы жили в поселке Брянск, где намечалась великая стройка социализма, но Хрущев ее зарубил, провозгласив «семилетку». Мне сказали, что теперь или больше нет такого поселка, или есть какая-то Малая Брянь. Помню, когда переезжали туда, как я боялся, что машина сорвется в Байкал с высоты. У вырубленной в скале дороги, кажется, не было никакого ограждения. А из Брянска мы ездили по выходным на служебной «шкоде» за сто с лишним километров посмотреть кино в Улан-Удэ, там и ночевали. Помню запах перегретой остывающей машины на дворе и аспидное монгольское небо над головой, с молозивом звездной материи. Чересчур много всего я помню. Пора меня лобанить, как говорили на Руси тыщу лет назад.
Ясенево и окрестности