Миха (портрет на закате)
Небольшая площадь между ратушей, театром и гостиницей. Плохо обеспеченные туристы и местные жители с многоразовыми пакетами иногда пересекаются друг с другом. На площади брусчатка застыла волнами, как будто кто-то попытался вырваться из-под земли. В центре стела, похожая на круглую батарейку, вокруг неё колючие деревья и ограда, чтобы люди знали, где ходить.
На обочине таксисты держатся своих машин: приближается вечер, и туристы поглядывают на них всё чаще. Иногда кто-нибудь из таксистов ходит к ларьку за кофе и за разговором с продавщицей. Возвращаются все грустные.
Миха выделяется здесь круглым лицом и широкими плечами. Остальные похожи на вьетнамцев: маленькие и беспокойные люди. Только улыбаются гораздо реже. Все дразнят Миху мадьяром, а он почему-то обижается и говорит: «Я еврей!» Все смеются вполне по-доброму. Такой здесь национализм. Скоморошный.
Все смеются, а Миха смотрит туда, где бледные виноградники подсвечиваются розовым. Он думает, как хорошо Солнцу: перемахнуло за минуту через горы, а тут уже и рукой подать — Европа. Тридцать километров — Солнце проходит это расстояние за секунду с небольшим. Сейчас этот же закат заливает светом и земельные паи, овраги и остатки леса — и западные ровные, ухоженные луга, зелёные даже ночью. Правда, сам Миха, когда там был однажды, особо ухоженных полей не видел, и поезд был грязным и старым. Но его дочь, которая бывает там часто, говорит, он просто не туда смотрел. Дома там в тысячу раз красивее. Памятники — в пять тысяч раз. А магазины — в миллион тысяч раз больше и светлее.
Возможно, так и есть. Но как говорит его мать, где взять столько фитимити?
Миха первый в очереди, и следующему пассажиру укажут на него. Возможно, это будут те двое — отец и дочь, центнер с четвертью, которые гуляют здесь каждый вторник. Они живут в пятистах метрах, но он не пойдёт пешком, потому что выпил, для чего, собственно, и пошёл пешком. Возле своего двухэтажного дома он притормозит, чтобы посмотреть на свой белый мерседес. Все те пару минут, что Миха будет везти их до дома, мужчина с одышкой и школьница с косичками будут спорить, какой мультфильм смотреть — смешной или интересный.
А может быть, пассажиром будет иностранец, и Михе снова нужно будет разбирать неровный почерк с кучей лишних букв, а тариф показывать на пальцах. Иностранец будет улыбаться — то ли жалея Миху, то смеясь над ним. «Бабюшкэ, плёхо!» — будет он орать, тыча пальцем в старуху, впрягшую себя в тележку с деревянными колесами. Когда Миха не успеет объехать выбоину в высохшем советском асфальте, пассажир будет радостно кричать «Дороги! Плёхо!». Так же сильно радуются, наверно, женщины, касаясь настоящей Эйфелевой башни. Голова иностранца будет болтаться, как воздушный шар на нитке: непривыкшие к местным дорогам совсем не напрягают шею.
Но пассажиров нет. Несколько туристов полчаса назад уехали на девятом автобусе, сами не зная куда, но уверенные, что разберутся. Миха видел, как водитель на пальцах показывал им стоимость проезда.
Михе кажется, что пассажиров сегодня может и не быть. Таких сухих дней в этом году было уже три, хотя в прошлом он не помнит ни одного. Говорят, теперь так даже на вокзале.
Дождь был бы сейчас спасением. Дождь быстро сбивает с пешеходов спесь и делает их теми, кем им быть должно, — пассажирами. Но тучи снова зацепились за гору, вспороли об вершину брюха и льют из себя серую воду. Река, текущая с горы, начала разбухать, и уже понесло по ней коряги, рваные футболки и какие-то грязные куски. Здесь, внизу душно так, что собаки спят с высунутым языком.
Миха уже почти уверен, что снова вернётся домой пустым. И всё может быть так, как было три месяца назад, когда вся семья на ужин ела хлеб с разведённым молоком. Всё бы ничего, если бы в вечер тёща не зашла на чай. А чая дома не было. Жена сказала по-венгерски, что ей всё надоело. Он ответил по-русски, что ему всё равно. Тогда тёща открыла глаза и сказала, что раз он так хорошо знает русский, то ему стоит поехать в Сибирь и устроиться на нефтяную вышку. Он налил себе две рюмки и выпил их подряд. А тёща добавила: «Там от таких, как ты, побольше толку». Он взял стакан и начал напиваться до смерти. Одно из тех решений, когда с каждым шагом решимости только прибавляется.
Мать позвонила ему как раз вовремя, чтобы узнать, как дела. Он захрипел в трубку, а она сказала: «Думаешь, помирать легче, чем жить? Михл, дорогой мой, чёрта с два!» — и положила трубку. Когда мать называет Миху на идише, значит, она сердится. Только так и можно определить, что она сердится. Когда на третьем курсе у Михи родился Сергей, мать встала, подняла рюмку и сказала: «А теперь, Михл, дорогой, иди работать!»