Из различных переплетений человеческих судеб состоит жизнь, и нечего удивляться, что это случилось. Рано или поздно Таня должна была приехать в Киев. Тетя Соня вышла замуж за полковника Давидовича. Они перебрались в Киев вместе с бабушкой и дедушкой, который вскоре умер. Жили в хорошей просторной квартире на Большой Житомирской улице. Житомир – самый близкий к Киеву из больших украинских городов, и, видимо, поэтому в его честь назвали улицу и еще потому, что там доживали свой век офицеры-отставники; кстати, и после Великой Отечественной войны уходящим в отставку офицерам было разрешено селиться в Житомире. Не знаю, продолжение это традиции или совпадение – наверное, последнее. Потом и тетя Катя вместе с Ирой перебрались в Киев. Там собралась вся семья, кроме саратовских Лаппа. Не навестить родных, хотя бы однажды, Таня не могла. Она приехала в Киев после окончания гимназии на встречу со своей судьбой.
Татьяна росла ершистой, непокорной. Разбаловала мама – будучи родом из бедной семьи, она считала великим благом не заниматься тем, что за нее могли бы сделать другие. Придет Таня из гимназии, бросит верхнюю одежду на диван, и мать говорит: не подбирай, горничная уберет; неизвестно, как сложится жизнь, пока позволяют обстоятельства – ничего не делай.
Вспомните письмо Тамары Тонтовны Мальсаговой. По сути, она не ответила ни на один мой вопрос. Увы, старость заставляет видеть детство таким, каким оно позже представляется, и отдельные оставшиеся в памяти случаи зачастую обобщаются и дают неверную картину поведения и времени. Спроси у Татьяны Николаевны, когда она, уже в преклонном возрасте, давала первое интервью, о судьбе немца Шмидта, у которого их семья арендовала дачу, вряд ли ответила бы. Просто не помнит. Выселили ли его из Саратова, как всех немцев Поволжья? Умер ли он? И своей ли смертью? Память отсекает случаи и встречи, со временем становящиеся незначительными. Зато оставляет яркие личные моменты. Как прогуливала гимназию, как отец приходил за нею на каток в Коммерческий клуб и потом наказывал. Она не спорила и покорно становилась в углу на колени. На это не было для нее уроком. Оставаясь вечером дома, она читала то, что запрещал отец: «Ключи счастья» Вербицкой, повести Арцыбашева, а из разрешенных – Гоголя, Тургенева. Отец полагал, что ей рано читать романы о любви. Он был очень строгим, но отходчивым. И причиной тому, наверное, была актерская жилка, крепко сидевшая в нем. Он по-прежнему много работал, но и в Саратове играл в любительском спектакле в театре Чернышевского. Таня там тоже участвовала в массовке, в спектакле «Василиса Мелентьева» восклицала: «Царь идет! Царь идет!», срываясь на крик, от страха перед царем и публикой.
А мать, по характеру незлобивая, тем не менее частенько давала дочери шлепки.
– За что, мама? – притворно изображая раскаяние, сквозь слезы спрашивала Таня.
– У тебя глаза порочные! Так и буравишь ими мужчин! – сердилась Евгения Викторовна.
– Я просто подросла, мама, – оправдывалась Таня.
– И отца не слушаешься. Он запретил тебе бегать в театр, а ты пропадаешь там!
– Но ведь бесплатно хожу, с подругой. Она дочь хозяина театра Очкина. Сколько я опер пересмотрела! Разве это плохо?
– Отцу виднее, – не отступала Евгения Викторовна, – дочь действительного статского могла бы брать билеты!
Таня закончила министерскую гимназию в Саратове и, будучи награждена медалью, получила звание домашней учительницы и домашней наставницы, при желании продолжать образование ей был открыт доступ на Высшие женские курсы. Для поступления в женский медицинский институт требовалось сдать дополнительный экзамен при мужской гимназии. Она пошла работать классной дамой в реальное училище.
Классную даму Татьяну Николаевну реалистки училища считали ведьмой – разве что не летала на метле, а знала о них столько, сколько под силу знать только нечистой силе. Но дело было вовсе не в колдовстве. Просто иногда заходила она в туалет для преподавателей, разделенный с общим туалетом стеной, не доходящей до потолка. Поэтому невольно слышала разговоры реалисток, в перерыве между занятиями, и удивлялась, что девушки могут обсуждать такие подробности, которые взрослым гимназистам не придет в голову оглашать. Госпожа Елизова с упоением рассказывала, как учила любви неопытного гимназиста, как он смущался и пугался всякого ее предложения. Ее рассказ вызывал всеобщий хохот девушек. Госпожа Куркина хвасталась своим кавалером, который опрокинул ее в кустах и так быстро и ловко раздел, что она не заметила, как осталась в чем мать родила, что он всю ночь не слезал с нее, и она летала в облаках, счастливая, и ей казалось, будто до ближайшей звезды рукой подать и она достала бы эту звезду, если бы не мешал взгромоздившийся на нее кавалер.