Одни говорили, что «мы очень крутые, не допустим авторитаризма». А вторые сидели, думали «скорей бы авторитаризм пришел». Что вот это раздражает… И именно этот водораздел. Кто-то хочет более вперед, а кто-то – как было. Везде этот раздел есть. Кто-то более прогрессивен, кто-то, наоборот, реакционен.
Олег Николаевич Ефремов, отец
Свое последнее интервью Олег Ефремов дал легенде «Комсомолки» Ольге Кучкиной за полгода до своей смерти.
Олег Ефремов, любимый артист России, возглавляющий Художественный театр имени Чехова, тяжко болен. Эмфизема легких, пневмосклероз, «легочное сердце» – все, связанное с дыханием. Встретил в прихожей и сразу вернулся к аппарату, через который должен дышать 15 часов в сутки: постоянная, только чуть ослабленная кислородная маска. Он уже собирался лететь в Швецию, решив, что пойдет на трансплантацию органов, да знаменитый хирург-легочник Перельман отговорил: эти операции делают до 65, при том, по его выражению, легче человеку голову заменить, чем легкие и бронхи. Мы разговаривали накануне отлета Ефремова во Францию – Перельман сказал, что там лучшая медицина по этой части. Характер прежний. Острый глаз также.
– Ты еще куришь?
– Иногда. Нервы, нервы, нервы.
– Мне показалось, ты сохраняешь мужество и спокойствие. Или срываешься?
– Дураки, я думаю, всякий нормальный человек срывается.
– Как ты смотришь на себя самого?
– Я смотрю, чтоб выцарапать хоть какую-то надежду. Вот и все. То есть привыкнуть можно, и 15 часов дышать через аппарат, как я должен дышать. Я сплю с этой штукой, потом еду в театр – там другая штука, которая наполняется кислородом, можно беседовать и даже репетировать. Ну, трубки в носу. Но любое физическое напряжение вызывает одышку, это очень неприятное ощущение, я тебе скажу, когда ты задыхаешься. Мне многое делается неинтересным. Ну, давай, ты о политике пришла поговорить?
– Сомерсет Моэм лет в 40, кажется, написал книгу «Подводя итоги». После чего жил до 90. Я пришла поговорить…
– О Моэме? Давай. (Хитрый глаз).
– О тебе. Удовлетворен ли ты жизнью, какую прожил? Был ли счастлив?
– Понимаешь, все эти понятия счастлив-несчастлив – это несерьезно.
– А что серьезно?
– Серьезно вот это: ведь и эмфизема, и остальное закладывается гораздо раньше. Сейчас бы я этого не допустил. Потому что понимаю, что самое ценное – это здоровье. Вот и все. Я жил всегда достаточно активно. В этом, может быть, характер. Я и пил достаточно серьезно. И курил, конечно. И все остальное…
– Про остальное чуть позже…
– Нет, я не Андрон Кончаловский…
– А я не собираюсь спрашивать имена. Но ты всегда жил богато…
– Не в смысле денег, конечно. Я жил интенсивно. И главным всегда было дело.
– Все вокруг театра.
– К сожалению.
– Почему, к сожалению?
– От этого в кино многие роли были сыграны моими любимыми коллегами, потому что я не мог сниматься. Ну, слава Богу. Но сейчас, когда идет пересмотр всего, хочется подраться, а нездоровится. Театроведение в жалком виде.
– Тебе это так важно?
– Я же театром занимаюсь!
– Ну и что? Книги о тебе уже написаны.
– Меня не это волнует. Меня волнует единый общий процесс. И когда или не понимают, или принцип – булавку куда-нибудь вогнать… Хотелось кого-то защитить, что я делал всегда. Но сейчас я в таком промежутке. Иногда совсем плох. Думал уходить из театра. Но они мне объяснили, что в конце концов важно, что я там есть.
– Последнее, что ты сделал, – «Три сестры»? Я плакала на нем. И была счастлива. За себя как за зрителя. И за тебя как режиссера.
– Спектакль, который раскрывает Чехова побольше, чем предыдущие. По сути дела, сидя здесь, я все равно руковожу театром. Кто-то слышит… а кто-то нет…
– Как это организовано? К тебе приходят люди? Или ты ходишь?