Родных детей у Варвары Степановны не было — Бог не дал, хоть и случилось у неё в жизни два мужа: первый — Гриша, второй — Иван Сергеевич. За Гришу — гармониста и шофёра — она вышла девкой. С Иваном Сергеевичем — агрономом пенсионером из райцентра — сошлась почти уже старухой.
Оба раза семейная жизнь не сложилась: через год после свадьбы Гришу зарезали на городском рынке, куда он возил совхозную картошку, а Иван Сергеевич не прожил после регистрации и двух лет — поехал на велосипеде в райцентр к родне и попал под машину.
Падчерицу свою Варвара Степановна увидела только на похоронах. Дочь Ивана Сергеевича была в чёрном и нарядном, заплаканные глаза её были густо подведены тушью, а крашенные рыжие волосы выбивались из-под чёрной косынки, словно языки пламени.
На поминках они сели рядом, познакомились и разговорились. Падчерицу звали Надей, был у неё муж Леонид и сын Вова. Жили они в городе за триста километров от Минчакова, была у них трёхкомнатная квартира, импортная машина, денежная работа и тяжёлая болезнь ребёнка.
У Нади с собой оказалось несколько фотографий, и она показала их Варваре Степановне.
Одну из карточек Варвара Степановна разглядывала особенно долго.
Очень уж ей понравился белобрысый улыбчивый внучок.
Было в нём что-то от Ивана Сергеевича. И, как ни странно, от Гриши-гармониста тоже.
Вскоре пришли чужаки. Бабушка, видно, ждала их — не зря посматривала в окно, да прислушивалась к чему-то. А как увидела на тропе двух широко шагающих мужчин, сразу поднялась, смешала карты, крикнула внуку:
— Полезай на полати, спрячься под одёжей и носу не показывай, пока не скажу! Плохие люди, Вовушка, к нам!..
Деревянный настил меж печью и стеной был заставлен пустыми корзинами, завален старыми валенками и тряпьём. Вовка уже не раз хоронился там, пугая бабушку своим исчезновением — а вот поди-ка ты, оказывается, она знает его тайное укрытие!
Застонало под тяжёлыми ногами крыльцо.
— Забрался?
— Да.
— И молчок, Вовушка! Что бы тут не делалось! Нет тебя дома!..
Хлопнула дверь. Протопали через комнату ноги.
— Одна живёшь? — спросил голос, пахнущий табаком и перегаром.
— Одна, — согласилась бабушка.
— А вроде бы это твой внук рыбу ловил.
— Мой.
— Чего ж заливаешь, что одна?
— Так он не живёт. Он гостит.
— Не вернулся ещё?
— Нет.
— Смотри, бабка! У меня вся жопа в шрамах, я свист за километр чую.
— Говорю — нет его пока.
— Ну, на нет и суда нет… Слышь, кукольник, раздолбай ей ящик с хипишем.
Раздался звук удара, звякнули стёкла, что-то хрустнуло, упало, рассыпалось. Вовка съёжился.
— Телевизор где? — спросил сиплый голос.
— Нет у меня телевизора.
— Велосипед есть?
— Нет.
— Кукольник, пробеги-ка кругом…
Некоторое время никто ничего не говорил, только постанывали половицы, гремели подошвами сапоги, скрипели дверцы шкафов, что-то опрокидывалось, падало. Потом на пару секунд установилась такая тишина, что у Вовки заложило уши.
— Ладно, — сказал сиплый голос. — Живи пока.
Хлопнули ладоши о колени, скрипнул стул. Вовка, закусив губу, слушал, как уходят из дома чужаки и боялся дышать.
Всхлипнула и осеклась бабушка. Пробормотала что-то — то ли молитву, то ли проклятие.
И снова сделалось тихо — даже ходики не щёлкали.
— Вылезай, Вова… Ушли они…
Вовка выполз из-под одежды, отодвинул валенки, выбрался из-за корзин, спустился с печки, подошёл к бабушке, прижался к ней. Она обняла его одной рукой, другой обвела вокруг:
— Так-то зачем? Изверги…
Из проломленной решётки радиоточки вывалился искорёженный динамик — словно раздавленный язык из разбитых зубов. Перевёрнутые ящики шкафа рассыпали по полу баночки, пуговицы, фотографии, письма, открытки, дорогие вовкины лекарства. Часы прострелили пружиной тюлевую занавеску. Под вешалкой грудой лежала одежда, с кровати была сброшена постель, перекосилось мутное от старости зеркало, три обшарпанных чемодана-кашалота вытошнили своё содержимое…
Вовка и не подозревал, что у бабушки есть столько вещей.
Ночью сон к Вовке не шёл. Он закрывал глаза — и видел качающийся среди бликов поплавок. Было жарко. На кухне горел свет, там бабушка пила с соседями чай. Они монотонно шептались, тихо гремели чашками и блюдцами, шелестели обёртками лежалых конфет, — звуки порой накрывали Вовку, глушили сознание, и он забывался на время. Ему начинало казаться, что он сидит рядом с гостями, прихлёбывает обжигающий чай и тоже говорит что-то важное и непонятное. Потом вдруг он оказывался на берегу пруда, и тянул из воды ещё одного карася. Но леска лопалась — и Вовка с маху садился на мокрые скользкие мостки, и замечал раздувшуюся пиявку на щиколотке, тонкую струйку крови и шлепок буро-зелёной тины. А поплавок скакал по блещущим волнам, уходя всё дальше. Острое разочарование приводило Вовку в чувство. Он открывал глаза, ворочался, видел на потолке свет, слышал голоса, и не мог понять, сколько сейчас времени…