Хозяйство у Фёдора Ивановича было самое обыкновенное: бревенчатая изба, поверх старой дранки крытая волнистым, замшелым уже шифером; покосившийся двор с сеновалом и тремя стайками; белёная треснувшая печка, скрипучий диван с неудобно выпирающими пружинами, дубовый, обитый клеёнкой стол, чёрно-белый телевизор «Горизонт», завешанный пыльной салфеткой, засиженное мухами зеркало, да набор стеклянных потёртых рюмок.
— Прямо вот всё? — не верили чужаки.
— Всё! — яростно кивал Фёдор Иванович. — Даже памятники на могилках — и те из лозы. А я вот теперь гроб плету. Для себя. Пора уж…
Если сомневающийся собеседник просил показать ему этот самый гроб, Фёдор Иванович хитро щурился, скалил редкие жёлтые зубы и приглашал гостя в дом. Посреди просторной комнаты, заваленной корзинами, пучками ивовых прутьев и грудами ошкурок, хозяин вставал в театральную позу, разводил руками и говорил:
— Вот!
Пока гость осматривался, пытаясь выглядеть хоть что-то, отдалённо напоминающее гроб, Фёдор Иванович с удовольствием растолковывал:
— Мы, Фомичёвы, испокон веку плетением на жизнь зарабатывали. В бывалошное время за зиму столько корзин делали, что на трёх возах увести не могли. И лари плели — сундуки целые, и шкатулки, и подносы, и вазы. А уж сколько двудушек колхозу сдали — не пересчитать! Всё, что здесь есть — всё на доходы от плетения приобретено. Только тем всегда и жили. Вся семья, все предки. Я-то, был грех, ушёл по молодости от семейного дела, да вот, жизнь опять всё по местам расставила. Всяк сверчок знай свой шесток. — Фёдор Иванович кивал головой, соглашаясь со старой народной мудростью, и добро улыбался, потирая большие кургузые ладони.
Пенсия у него была маленькая — едва на еду хватало. Потому плетение корзин, лукошек, коробов, шкатулок, а так же игрушечных лапоточков да непрочных соломенных шляп было для него ощутимым денежным подспорьем. Продажей своих изделий Фёдор Иванович не занимался — сдавал всё оптом Володьке Топорову из соседнего Мосейцева, а уж тот развозил товар по рынкам: в пятницу торговал в райцентре, на выходные отправлялся в город, а в среду ехал в соседнюю область, к музею-монастырю, куда как раз в этот день привозили в огромных автобусах-аквариумах иностранные экскурсии.
— Почём хоть продаёшь-то, Володька, иностранцам работу мою?
— Не я продаю. Жена.
— Так, чай, знаешь цену-то?
— Знаю. Только тебе, дядя Фёдор, не скажу. А то сон потеряешь.
— Так, ведь, и так не сплю.
— Значит, ещё и есть перестанешь…
Иногда Фёдор Иванович, устав от монотонной работы, на несколько дней откладывал лозу и с душой мастерил из соломы и тряпок неказистое чучелко. Наряжал его в холстину, из бобов делал глаза, из жёлудя или лесного ореха — нос, на голову нахлобучивал соломенную шляпу, вклеивал в мочальные руки сноп пшеницы или овса, обувал короткие ножки в берестяные лапоточки. Чучел этих Володька называл «домовёнками», говорил, что они хорошо продаются и просил дядю Фёдора делать таких побольше. Но тот отказывался — уж больно муторное было дело, затратное. Корзинки плелись куда легче и быстрей.
Большую часть заработанных денег Фёдор Иванович складывал в старый глиняный горшок, в котором когда-то жена его хранила сметану.
— На похороны на свои зарабатываю, — весело признавался Фёдор Иванович гостю, не показывая, впрочем, заветной кубышки. — Вот оно и получается, что гроб я себе плету. Из лозы. Вот этими вот руками…
Чёрный пёс появился у Фёдора Ивановича осенью, в пору, когда тихое бабье лето только сменилось хмурыми октябрьскими дождями.
— В лесу подобрал, — рассказывал Фёдор Иванович зашедшему в гости соседу. — Около дороги, где поворот на Тимофеевское был. К дереву его цепью привязали — видно, чтоб назад на прибежал… Вон, гляди, всю шею изодрал, когда с цепи рвался… Ах, ну что за люди такие!..
Пёс был плох. Он лежал возле печи на старой фуфайке; тощие ободранные бока его тяжело ходили, мутные глаза слезились, а из пасти текла вязкая, будто слизь, слюна.
— Ну как бешеный? — сосед опасливо косился на собаку.
— Да нет! — отмахивался Фёдор Иванович. — Бешеные воды боятся. А этот — нет. Пьёт за милу душу.
— Здоровый какой.
— Большой, да. Породистый, наверно.
— Куда он тебе, Фёдор?
— Так ведь не оставлять же в лесу…
Пёс болел долго. До самого снега выхаживал его Фёдор Иванович, человеческими лекарствами пичкал, молоком отпаивал, кашами да макаронами откармливал — себе так никогда не готовил, как этому псу.
— Оклемается, будет моё хозяйство сторожить.