Фёдор Иванович чувствовал свою вину, и потому рядом с конурой он из двух чурбаков и доски соорудил скамейку. Значительную часть времени он теперь проводил здесь. Сидел, обув подшитые резиной валенки, дымил пожёванной сигаркой, занимался корзинным делом и неспешно беседовал с кобелём:
— Через два дня Володька приедет, а у нас ничем ничего. Надо бы ещё хоть пяток лукошек сделать — считай, лишних десять рублей, а то и пятнадцать… Дуешься, чай, всё ещё? А ты не дуйся. Собака в дому жить не должна. Это тебе не квартира, сам понимаешь. А что раньше-то дома держал? Дык, больной ты был. Да и зима была, вспомни-ка. А вот теперь — благодать. И погода хороша, да и ты вона как окреп, залоснился… Побаловать тебя, что ли? Ишь, замахал хвостом. Всё понимаешь! — Фёдор Иванович подмигивал немому четырёхлапому собеседнику, грозил ему пальцем. — Ладно, ладно, закажу Володьке, пусть в следующий раз привезёт этот… как его?.. Педи Гри. От ведь название придумали, черти!..
Иногда Фёдор Иванович брал Жука с собой в лес. Через деревню он вёл пса на поводке, отвязывал только за околицей. Соседи теперь побаивались кобеля, ворчали, советовали Фёдору от него избавиться.
— Не дай Бог, притащит ещё чего похуже. Без милиции не обойдётся. Сядешь ведь!
— Нет такой статьи, чтоб за домового садиться, — сердился Фёдор. И сам дивился чудному разговору. Виданное ли дело, из-за какой-то сказочной нечисти с соседями ругаться!
Оказавшийся на воле Жук словно дурел. Носился по полям с восторженным лаем, валялся в траве, гонялся за птицами, азартно мышковал. Фёдор Иванович смотрел на проказы кобеля с широкой улыбкой, науськивал лохматого спутника на кусты, и громко смеялся над его недоумением.
Жизнь наладилась — новый ли домовой, принесённый на венике, был тому причиной, или просто сама собой кончилась полоса неудач — неясно. Тем не менее, подновлённый дом больше не рушился, посуда не билась, не лопались стёкла, а работалось споро и ладно.
— Ты думаешь, я тут корзинки плету? — обращался к кобелю Фёдор Иванович. — Нет, брат. Это я себе гроб делаю. Жёнка-то моя, Анна Васильевна, знаешь ли где лежит? За сто километров отсюда. В городе. Нехорошо это, что она там, я вот тут, но что уж поделать. Вот помру, и, коли денег хватит, рядом с ней лягу. Тут-то у нас что, тут всё просто: помер ты, в гроб из пяти досок тебя положили, закопали, крест поставили. А там нет, там всякому человеку денежка нужна. За место, за памятник, за работу… По-божески лечь хочу. Наш-то погост былинником да крапивой весь порос, никому до него дела нет. Через двадцать лет от него, чай, и следа никакого не останется. А там, в городе, не так. Там люди специальные к кладбищу приставлены, они за могилками следят, дорожки чистят…
Пёс, заслушавшись, зевал. Сворачивался калачом, щёлкал в шерсти зубами, теребил задней лапой вислое ухо.
Фёдор Иванович умолкал, улыбался грустно и откладывал в сторону очередное своё изделие.
С привязи Жук сорвался ночью. И, одурев от свободы, пропал на три дня.
Фёдор Иванович места себе не находил. При свете бродил по ближайшим лесам, высвистывая кобеля, домой возвращался в сумерках, ночь не спал, дремал едва-едва, приходя в себя от малейшего шума.
— А и к лучшему, что так вышло, — успокаивала его бабка Тамара. — Теперь уж, чай, не вернётся. Волки, поди, задрали.
Фёдор Иванович сердито цыкал на неё.
— Не каркай! Набегается — воротится, — говорил он. И сам себе не верил.
Но утром четвёртого дня Фёдора Ивановича разбудило знакомое тихое скуление. Разом очнувшись, он приподнялся на локте, глянул в сторону печи.
— Ах ты, чёрт! — вырвалось у него. — Вернулся! Пришёл!
Жук, как ни в чём не бывало, лежал на своём обычном месте. Услышав голос хозяина, кобель весело тявкнул и застучал по полу грязным хвостом.
— Как ты в дом-то пробрался? Со двора, что ли? Голодный, небось. Набегался, нагулялся. Уж не в Коворчино-ли бегал к сучке какой? Эх, дело молодое. Я в твои-то годы и сам за десять вёрст на танцы ходил…
Фёдор Иванович, натужно кашляя и бормоча что-то про бедовую молодость, спустил ноги на пол, нащупал босыми ступнями потёртые валенки, посидел чуть, щипая себя за редкую бородёнку.