Много дало писателю общение с доктором Аркадием Марковичем Утевским, с его слов он записывал названия еврейских праздников и обрядов, узнавал подробности быта. Записная книжка отца за 1905–1907 годы пестрит различными нужными ему еврейскими словами и выражениями. Он интересуется поэзией иудаизма, песнями Элиоги Гановы.
Коцюбинский волновался, поместят ли его рассказ в «Литературно-научном вестнике». «Я заключаю, — писал он В. Гнатюку, — что он Вам не понравился и у Вас нет желания его пустить, хоть место и есть. Искренне говорю Вам, что у меня нет пустой амбицип, чтобы считать все, что напишу, хорошим и заслуживающим печати».
Но это были напрасные сомнения.
Новелла «Он идет» была напечатана в ноябрьской книге «Литературно-научного вестника» за 1906 год. В. Короленко рекомендовал рассказ журналу «Русское богатство».
Коцюбинский, так же как и Короленко, прекрасно понимал, что не только гонимая еврейская беднота, но и их палачи, в свою очередь, — жертвы гнусной царской действительности, ибо самодержавный строй порождает моральных уродов.
Напротив нашей усадьбы в специально построенной хибарке поселили городского палача. Отец встречал его почти ежедневно. Замечал, как тот воровато, пряча глаза, не глядя на окружающих, запирает свое логово, идя «на службу». Палача боялись, сторонились, с гадливостью смотрели на его хлипкую спину, как бы все время ожидавшую удара.
Он явился прообразом Лазаря в новелле Коцюбинского «Persona grata».
Мысли у Лазаря тяжелые, едва ворочаются они в одурманенной водочными парами голове. И все же он хочет понять, только ли он арестант и уголовник, из которого тюремщики сделали палача, повинен в людском горе? Ведь есть кто-то, кто говорит: «пусть будет так», и все делают так, как говорит он. «Это «он» скажет: убей — и ставят виселицу, ведут человека, жандарм приходит за Лазарем, а Лазарь надевает на шею петлю». «Не топор рубит, а тот, кто его держит». А тогда настоящий убийца все же не он. Лазарь додумывает свою мысль до конца: истинный убийца — царь-батюшка.
Когда я вчитываюсь в произведения Коцюбинского, то мне, как дочери Михаила Михайловича, особенно бросаются в глаза те характерные детали и черточки, которые брались писателем из его повседневного окружения, из нашей жизни. Только здесь они обрели как бы свою новую жизнь, приобретя большую художественную емкость и силу обобщения.
Вот отдельные моменты, которые сберегла память.
В Чернигове жил околоточный надзиратель Григоренко, которого и я хорошо помню. Он когда-то учился в гимназии, но, с трудом дотянув до 4-го класса, был исключен за неуспеваемость. Со временем поступил на работу в полицию, где за тупость и недомыслие его прозвали «телком».
Однажды, как рассказывала нам мама, в статбюро вбежал взволнованный Николай Вороный, который в то время работал там вместе с моими родителями, и сообщил:
— Иду я по улице Шоссейной, а навстречу мне — Григоренко, какой-то растерянный. Поздоровались. И тут Григоренко начал рассказывать о том, что он сегодня по приказу полицмейстера присутствовал при повешении. Он взял с собой своего малолетнего сына, и мальчик, потрясенный картиной казни и поняв гнусную роль отца, потерял к нему всякое уважение. Отвернулся от него, презрительно обозвав «селедкой».
Всех это очень взволновало. Знали, что расправа творится над неизвестной женщиной, покушавшейся на губернатора Хвостова. Михаил Михайлович даже ходил к Григоренко, интересуясь подробностями. Впоследствии пережитое и услышанное переплавилось в один из лучших рассказов Коцюбинского — «Подарок на именины».
В первой редакции рассказа Зайчик осознает позор-ность своего положения, своей службы и часто мучится этим. В своих мечтах он думал о сыне: «Будет человеком… не на собачьей службе, как отец…» После ссоры с сыном в его голове мелькали мысли: «Разве он сам вешал? Он человек незначительный и подчиненный, — скажут: иди — и он идет…»[50]
В последнем варианте, в особенности после знакомства Коцюбинского с другим околоточным надзирателем — Дайнеко, который жил недалеко от нас в Холодном Яру, писатель опустил все, что как-то смягчало образ Зайчика, оставив ему лишь тупую спесь да уверенность в пользе своей службы «на благо царя и отечества».
Рассказ «Подарок на именины» был написан на Капри. В письме к маме от 25 декабря 1911 года отец так раскрыл его сюжет: «В семье полицейского надзирателя (околоточного) завтра празднуют именины единственного сына, гимназиста первого класса. Мать купила сыну пароходик, а отец решил свезти сына туда, где будут вешать одну девушку, чтобы сын увидел то, чего другие дети видеть не могут, чтобы потом было о чем рассказывать. На следующий день утром они (отец с сыном) едут на место казни, и сын, увидев все, бросается к девушке, обнимает ее колени и кричит: не надо, не дам! И грозит палачу. Понятно, переполох, гимназиста убрали, и отец везет его домой в страхе, чтобы это не повредило ему по службе».
Ученики реального училища, которые дружили с нами, бывая у нас, очень забавно подражали инспектору Черниговского реального училища Круковскому, которого все знали в городе под кличкой «корова». Отец смеялся, слушая, как реалисты передразнивают его: «Господа реалисты должны вести себя пристойно…» Этот кусочек тоже был весьма удачно вмонтирован отцом в тот же рассказ.
Работая над своими произведениями, отец боялся допустить малейшую неточность, оказаться неправдивым, неискренним. Он с возмущением рассказывал в семье о том, как в романе одного писателя мертвое тело утопленницы плывет против течения Черемоша, — то есть из села, которое лежит ниже Черногоры — к Черногоре. Он умело отбирает из виденного характерное, существенное. Иногда писатель использует для своих персонажей имена действительных лиц, имеющих какие-то характерные приметы. Так вошли в рассказ имена Дори Дейши (племянника Коцюбинского) и мелкого торговца Пиньки, у которого семья Коцюбинского брала в долг продукты. Имена наших собак: Трепов, Мильтон — и коровы Гашки запечатлены в рассказах «Intermezzo», «Лошади не виноваты» и «В дороге».
В нашей семье готовили обед из многих блюд, чтобы у отца была возможность выбрать из них то, что было ему можно есть и что было ему по вкусу. Поэтому ежедневно писалось меню обеда и завтрака и клалось возле его обеденного прибора. Эта обязанность лежала на мне. Старательно, на глянцевитой бумаге, рисовала я акварелью букетики полевых цветов или украинский красочный орнамент и писала круглым детским почерком названия блюд. В своем желании сделать отцу приятное я никак не могла дождаться, когда же, наконец, начнется обед, чтобы отец поскорее прочел мое меню, и выбегала ему навстречу, еще во дворе сообщая: «А у нас сегодня зеленый борщ…»
И этот зеленый борщ, и картину вечернего чая в столовой, и черниговскиий бульвар с деревьями, напоминавшими «ряд рыбьих костей в грязном корыте аллеи», можно найти в рассказе Коцюбинского «Сон».
— На ярмарку! На ярмарку! — Это зовет нас отец. Мы, дети, играем в саду. Через секунду-другую мы уже во дворе, на ходу влезаем босыми ногами в сандалии. Готово, остается только взять еще корзину: вероятно, как всегда, мы купим что-нибудь интересное. Вместе с нами идут студенты с фотоаппаратом — друзья отца.
Традиционная ярмарка неизменно привлекала отца — изделиями народных умельцев, которые он собирал вместе с мамой, щедрым колоритом сельского быта, пестротой костюмов, сочностью языка.
Мы идем по Северянской улице. Катятся в розовой пыли небольшие деревянные возы. Почти за каждым трусит на длинных ножках жеребенок. Пахнет дегтем и соленой рыбой.
Все звуки смешались: степенное хрюканье свиней, истошный визг поросят, оглушительное гоготанье гусей. Все стремится на Воздвиженскую ярмарку.
Спускаемся и мы по мягкой дороге мимо вала. Переходим небольшой мостик через Стрижень. Отец заинтересовался дедом, обвешанным котомками. Тот тоже спешит на ярмарку, надеясь, что и ему кое-что там перепадет. Дед попадает в объектив аппарата.
Глазам открывается луг. На нем и расположилась ярмарка. Вправо она тянется до речного парома, а слева граничит с Казенным садом, с его вековыми деревьями. Сад растет на горе и спускается до самого луга, до так называемой Кордовки. Луг заставлен палатками, шатрами, балаганами, рундуками… Ярмарка гудит, словно разворошенный осиный рой.
50
Рукопись. Фонды Черниговского литературно-мемориального музея М. Коцюбинского, инв. № 103.