Утром просыпаемся и, обгоняя друг друга, босиком мчимся в одних рубашонках в столовую. Четыре головы склонились, внимательно рассматриваем большую ночную бабочку под опрокинутым стаканом на столе. Это «мертвая голова», которую нам так хотелось заполучить в свою коллекцию.
Ходили очень часто гулять всей семьей на Болдину гору — в Тройцу, это было любимое место прогулок отца. В послеобеденное время открывается у нас калитка, и с шумом выскакивают четверо загорелых детей Коцюбинских. У каждого через плечо железная сумка для сбора растений и жуков, в руках — сачки. За детьми с лаем несутся пять черных, рыжих и белых собак: Джальма, Бокс, Мильтон, Стоп и Трепов. Потом идут отец с мамой. Оба в больших итальянских панамах. Вся эта шумная и живописная процессия сворачивает в узкие улочки Холодного Яра.
Позже отец привозил нам из Италии прекрасные коллекции бабочек и жуков. Но больше он любил все живое — собак, птиц, белок.
Юрко с отцом всегда ставили силки и ловили клестов, синичек, снегирей. Птицы помещались в клетках, которые висели возле бабушкиной комнаты в коридоре. Всю зиму птицы пели, свистали, чирикали на все лады, напоминая о летнем тепле. Торжественно в день благовещения отец вместе с нами выносил клетки из дому, ставил под елкой и по очереди открывал, отпуская птиц.
Собирали мы также коллекцию марок. Отец очень следил за тем, чтобы ни одна марка, особенно заграничная, от его многочисленной корреспонденции не попала в стоящую под письменным столом корзину. Он откладывал их и отдавал Юрку и Ромце. Любили мы и старинные монеты, среди которых были монеты в застывшей лаве, привезенные отцом из Италии. Отдельную коллекцию составляла мозаика из смальты; отец привез ее из Помпеи.
На рождество Михаил Михайлович вместе с цами украшал елку, стараясь доставить детям как можно больше удовольствия. Зажигал бенгальские огни на пушистых ветках, оглушительно стрелял из хлопушек, пел с нами колядки и щедривки: «Щедрик, ведрик, дайте вареник, грудочку кашки, кольцо колбаски…»
Как художника, любившего феерию, отца всегда привлекало праздничное оформление новогодних и пасхальных ночных церковных служб. Особенно красиво бывало возле семинарии. Речка Стрижень (приток Десны), на берегу которой стояла семинария, весной разливалась, затапливала Красный и Белый мосты, соединявшие обе части города. Всюду устроены были узкие кладки, на которых трудно разойтись. Покрытые нежным зеленоватым пухом ветви верб Марьиной рощи у Стрижня клонились к воде. В реке отражались огоньки от светящихся фонариков, с которыми все ходили в эту ночь по городу.
Когда ударили колокола, запылали смоляные бочки вокруг церкви. Огонь с шипением вырвался из бочек и осветил морщинистые лица баб в праздничных платках. Отблески огня играли бликами на белых узелках, в которых лежали куличи и крашеные яйца, принесенные для освящения.
В эту ночь мы, детвора, тоже ходили вместе с отцом по церковным цвинтарям. В воздухе стоял дым. Пускали ракеты и фейерверки, кружились огненные колеса, пылали факелы.
Огоньки от фейерверков, падающих в воду, вызывали восторг. У отца блестели глаза:
— Смотрите, это праздник огня и красок. В нем столько же язычества, сколько и в обрядах наших далеких пращуров, которые в лесных дебрях и непроходимых чащах жгли костры своим каменным богам.
Огонь постепенно угасал, ночь становилась темнее, и звезды ярче сверкали высоко над головой.
Во время крестного хода вокруг черниговского кафедрального собора поднялась такая стрельба, что черниговский губернатор Маклаков (впоследствии министр внутренних дел), важно выступавший вслед за архиереем об руку с женой, побледнел (это было вскоре после революции 1905 года). Несмотря на парадную форму камергера, он был жалок. Пенсне съехало набок. Короткие рыжеватые усы топорщились.
Отец долго смеялся и острил по этому поводу.
А вот и рождественская ночь. Снег упруго скрипит под ногами. Улицы утопают в сугробах. Длинные ледяные сосульки, как сталактиты, сверкают в лунном свете. Из труб вьется сизый дымок. От мороза усы, брови и шапка отца становятся белыми. На него весело смотреть. Он кажется таким сказочным, что все мы заливаемся смехом. Да и отец не отстает от нас.
Мы идем в костел. Там в эту ночь происходит целое представление. Выносят куклу в виде запеленатого младенца. Это Христос. Поют, играет орган, шествует торжественная процессия.
Спустя несколько лет отец в письмах с Капри описывал нам празднование итальянского рождества.
Зима. Висячая керосиновая лампа под абажуром освещает комнату. Вся семья собралась вокруг стола. Мама читает письмо с далекого Капри. «В костеле шесть ксендзов ревут, органы играют оперные мотивы, а среди богомольной публики в церкви бегают маленькие собачки и вычесывают блох».
Все смеются, бабушка тоже улыбается. Мама продолжает: «Из узкой улицы со сводами, как из катакомб, показалась процессия: целый ряд фонарей на длинных палках, за ними идут дзампоньеры (пастухи из Абруццы) и играют старую, как христианство, новену на своих инструментах: козе и деревянной дудке. За ними маленький кудрявый мальчик несет корзину, полную цветов, среди которых лежит голый ребенок — Христос (кукла)… Через полчаса из другой улочки выходит еще одна большая процессия с фонарями, свечами, музыкой и пением — и только та разница, что Христа несет не мальчик, а самый старый каприйский столяр, изображающий Иосифа. Ого, думаю, вот так порядки: здесь дева Мария родила этой ночью двойню!..»
Мы смеемся: действительно, история — родилась двойня!
Отцу, естественно, хотелось, чтобы дети его росли культурными и образованными. Его очень огорчило, когда у Оксаны оказалась переэкзаменовка по географии. Он был удивлен и как-то обижен за Оксану. Ведь она так любила природу, литературу, так хорошо писала рассказы и вдруг — двойка по географии! Оксану почему-то охватывал страх перед учительницей географии, и она совершенно теряла перед ней дар речи.
Позже, путешествуя за границей по дороге из Салоник в Афины, отец напишет: «В городе очень много испанских евреев, арабов, албанцев и всякого чудного народа. Костюмы необычайно живописны. Жизнь резко отличается от нашей. Сожалею, что со мной нет детей, они насмотрелись бы на все, и, вероятно, Оксане география показалась бы интересным предметом».
В другом письме отец радуется: «Оксаночку поздравляю с успехом по географии. Так я обрадовался, будто сам получил 5. А Рома какой молодец! Пишет без ошибок диктовки. Просто не верится».
Тут же он поздравляет Юрка с днем рождения: «Целую его крепко, этого пятнадцатилетнего мужчину, и радует меня очень, что он понял, наконец, как надо относиться к своим обязанностям, старается серьезно работать, хорошо учиться. Скажи ему, что это доставляет мне большую радость: если он уже теперь так работает над собой, так хорошо учится, то это дает надежду, что из него получится умный и работящий человек…»
«…А хорошо ли закончила Ирочка экзамены?» — спрашивает он маму.
Если же он сердился на нас, девочек, за некоторое легкомыслие (особенно, если мы вертелись перед зеркалом), он бросал презрительное в его устах слово «лагутинши», имея в виду дочерей черниговского кондитера Лагутина, пустых и жеманных барышень. Слово «лагутинша» было синонимом всего мещанского и звучало для нас как тяжкая обида.
Отец не прощал нам ни малейшей провинности, не скупился на всякие меткие прозвища вроде «пума», «гуска», «гага», «кундель» (увалень), которые жгли нас и допекали. Бывало, что я ленилась, а потому не могла решить задачу по арифметике. Я не хотела сосредоточиться, дело доходило до слез.
Отец тогда усаживал меня рядом с собой. Брал мою тетрадь и рисовал на листке город с маленькими домиками, с башней, на которой выделялись большие круглые часы, показывающие время отъезда путника из города. На другой стороне листка он рисовал точно такой же город, тоже с башней и часами на ней. Над домами летали вороны. Между двумя городами он чертил дорогу, по которой ехали в маленьких повозках два путника навстречу друг другу. Лошадки быстро бежали, помахивая хвостиками. Путники сидели на облучках и нахлестывали их кнутами. Условие задачи было записано тут же. Длина дороги — такая-то. Каждый путник проезжал за час столько-то верст. Когда же они встретятся? Рисунок заинтересовывал меня, и решение приходило само собой.