Не прерываются его связи с Горьким.
«..Многоуважаемая и дорогая Мария Федоровна, — пишет он Андреевой. — Недомогание Алексея Максимовича сильно меня обеспокоило и огорчило… Он мало спит, мало гуляет… А природа мстит, с ней всегда надо быть начеку, как это ни скучно…»
Болезненно пережили оба писателя смерть Льва Толстого. «…Был взорван «бегством» Льва Николаевича (из Ясной Поляны. — И. К.), — пишет Горький Коцюбинскому, — поняв прыжок этот, как исполнение заветного его желания превратить «Жизнь графа Льва Толстого» в «Житие иже во святых отца нашего болярина Льва», написал Владимиру Галактионовичу по этому поводу злейшее письмо, но не успел послать. Вдруг: бом! — телеграмма: Лев Толстой умер! Заревел я отчаяннейше и целый день плакал — первый раз в жизни, так мучительно, неутешно и много».
«Больно мне было читать, что Вы так тяжело пережили смерть Толстого, — отвечает ему Коцюбинский. — Мне тоже тяжело было, но (не знаю, стыдиться ли?) и хорошо было, что на свете бывает большое. Смерть как будто вернее определяет размеры, чем жизнь».
Горький способствует изданию произведений Михаила Михайловича в журнале «Современник», рекомендуя также их М. К. Иорданской для «Современного мира». В издательстве «Литературно-научного вестника» в это время готовился к выходу четвертый том рассказов отца.
В последнее время Михаил Михайлович выглядел особенно сосредоточенным и задумчивым. Мы, дети, не понимали его состояния, его молчаливости. Но, видимо, слишком уже резко контрастировала черниговская обыденщина с той творческой атмосферой, в которой жили на Капри. Все казалось здесь мелким, однотонным, тусклым.
Жаждой духовной красоты томим и герой новеллы «Сон», которую отец пишет в это время. Он тоже полон высоких замыслов, он хочет сильно чувствовать, постоянно ощущать воздействие красоты. Он не может допустить, чтобы остановилась жизнь и начался так называемый покой — прозябание без поэзии и без деятельного созидания.
«Ежедневно было одно и то же. Словно ненужные, привычно отмеряли знакомый путь ноги, и глаза, тоже лишние, равнодушно скользили по всему до мути приевшемуся. Проплывали мимо и тут же исчезали местечковые дома и их жители, словно изношенная мебель, около которой можно годами находиться, не замечая даже. Бульвар в центре города с рядом голых тополей, белевших на фоне осеннего неба, словно рыбий хребет, аллея, по которой ходил каждый день, знакома каждой выбоиной и каждым камнем, о который не раз споткнулся. И все та же фигура навстречу — чиновник из казначейства. Колыхнулось черное пальто, наглухо застегнутое снизу доверху, шевельнулись крашеные баки, и лениво поднялась над бесцветным лицом шляпа».
Олицетворением подлинной красоты явился в новелле образ мужественной, прекрасной, с нимбом золотых волос женщины, участницы революционных боев. Так входит в творчество украинского писателя горьковская, героическая романтика.
Летом отец хотел вновь поехать на Капри, но болезнь младшего сына изменила планы. Решено было отправиться на этот раз всей семьей к морю, в Крым.
Крым в нашем воображении был связан с рассказами родителей и сувенирами, привезенными ими оттуда еще в 1894–1904 годах. Фотография отца и матери в группе экскурсантов на фоне Воронцовского дворца в Алупке в 1904 году; альбом со снимками татар, черные кофейные чашечки с тонким орнаментом; белые тахэ — тюбетейки, с черными кистями фески.
В Киев добираемся пароходом, а потом через Харьков в Севастополь — поездом. Успеваем осмотреть Аскольдову могилу, Исторический музей, панораму на Владимирской горке.
Денег у нас в обрез, так что о каком-либо комфорте нечего и думать. Дети с матерью едут в вагоне третьего класса, а больной отец — в купе второго. С утра он приходит к нам, чтобы днем быть вместе. На день остановились в Харькове. Ездили конкой по Сумской улице, осматривали памятник Каразину в городском парке. Каразина называют украинским Ломоносовым, благодаря его усилиям в Харькове в 1805 году был основан университет.
Севастополь. Занимаем один номер в дешевой гостинице. Спать не хочется. Соленый воздух врывается в распахнутое окно. Звуки порта непривычны для нас. На Графской пристани нанимаем лодку и плывем в Инкерман. Это урочище вблизи Севастополя, возле устья реки Черной, с остатками пещерного города и крепости. Бродим по катакомбам, в пещерах пугаемся сваленных в кучу человеческих черепов… Идем к бородатым монахам, привыкшим к наживе за счет туристов. Они выносят нам мед в сотах, ржаной хлеб и молоко.
Под вечер возвращаемся в город.
На рассвете выхожу на балкон. Отец сидит в плетеном кресле. Он опять не спал, вид у него измученный. Несмотря на морской воздух, бессонница не покидает его. Встревоженная мама дает ему капли. А вокруг столько солнца, столько красок! Нежно-голубое небо совсем прозрачно. Солнце только что встало. Кажется, что все вокруг объято ликованием: море, купы зеленых деревьев, фрукты в корзинах уличных продавцов. Легкий ветерок освежает отца, исподволь снимая ночную усталость. Проходит еще немного времени, и глаза снова полны блеска, и он уже готов к новым прогулкам.
Вскоре мы идем в аквариум. Разнообразные рыбы, морские чудища подплывают к стенкам аквариума и смотрят на нас своими холодными глазами. Зеленые сумерки аквариума, красные, голубые, зеленые и золотистые огоньки, вспыхивающие среди морских водорослей от непрекращающегося движения рыб, — все это похоже на какую-то феерию…
Отец рассказывает нам о рыбах, которых он ловил вместе с Алексеем Максимовичем на Капри: о морских звездах, морских угрях, ежах, акулах, о летающих рыбах-ласточках.
Он показывает в аквариуме этих крылатых рыб, красных, как кораллы, рыб-чертей, напоминающих ему Мефистофеля в плаще.
Мы с восторгом рассматриваем желтые, изумрудные глаза рыб; они как бы гипнотизируют нас. Отец рассказывает о глазах акул, светлых, без зрачков, ярко-зеленых, сверкающих наподобие драгоценного камня, завораживающих свою жертву. Засушенные глаза акул он как-то привез нам, но они сморщились, потеряли блеск и прозрачность. Крылья от рыб-ласточек украсили нашу коллекцию морских сувениров.
Поездка пароходом в Ялту. Свежий соленый ветер, белые барашки на волнах, игра дельфинов в морском просторе, смена панорам, чудесные рассказы отца — все это наполняет нас незабываемыми впечатлениями.
В Ялте договариваемся с возницей-татарином и утром усаживаемся в пароконный фаэтон с белым навесом из парусины. Мы отправляемся в Симеиз — конечный пункт нашего путешествия. По дороге встречаем мальпосты — линейки, запряженные лошадьми.
Кондуктор мальпоста трубит в рожок, извещая пассажиров об отъезде. Извилистое шоссе вьется вдоль уступов горы. На отвесных скалах, суровых и молчаливых, цветут, словно капли крови, красные маки, а море — вдали… Оно прекрасно! Играя огнями в солнечных лучах, прозрачное и легкое, веет на тебя соленым и свежим дыханием. Виноградники, спускаясь к морю, зелеными волнами наступают с другой стороны шоссе.
Отец вынимает из кармана записную книжечку и что-то записывает…
Подъезжаем к Новому Симеизу. Останавливаемся на ночь в гостинице «Эльвира». Утром родители отправляются в Старый Симеиз, чтобы подыскать подходящую комнату.
Наконец мы устраиваемся у татарина Гафурова. Его хозяйство состоит из четырех домишек, которые размещены на клочке земли, зажатой с одной стороны каменными ступенями, спускающимися к фонтану, а с другой — узкой кривой улочкой, на которой находится кофейная, булочная и другие лавчонки. За ними — базар. Домики эти стоят буквально впритык, так что дочь нашего хозяина — десятилетняя Эминэ, перепрыгивает, как козочка, с одной крыши на другую, отчего ее монисто из серебряных монет сверкает в воздухе и звенит, а мелко заплетенные косички прыгают по спине. Отец любит наблюдать за этой резвой и грациозной девчуркой.
Наша комната помещалась на втором этаже деревянной части каменного хозяйского дома и выходила на его верхнюю галерею.
Завтракали мы дома, а обедали в столовой. С балкона нашей комнаты открывался вид на старый парк, спускающийся к морю, на корону горы Ай-Петри.