Мы просыпались от громкого крика муэдзина, который с высокого минарета звал правоверных к молитве.
Отец очень любил цветы. Горький считал, что он обладал солидными знаниями ботаника. На крошечном участке свободной земли наши хозяева старательно разбили цветник. Клумбы были обложены красивыми морскими камнями, и чего только там не росло: и бальзамины, и кларкии, и маки. Особенно приятно было встретить в этом цветнике наш родной укроп и пышную украинскую мальву.
Отец бережно держит цветок в руках и любовно говорит: «Обратите внимание, дети, как нежны его лепестки, как безупречна форма и краски. Человек тоже должен бы быть таким же гармоничным и красивым».
В Симеизе родители не искали общения с дачниками. Большей частью там отдыхали обыватели, главным занятием которых были карты, флирт и сплетни. Наши соседи по даче буквально просились под перо Саши Черного… Вот в дверях флигеля мелькнуло кружевное матине. Протянулась костлявая рука и схватила шиньон, сохнущий на крыльце. Это генеральша совершала утренний туалет. Генерал, попыхивая трубкой, тем временем делал моцион. По вечерам они играли в винт или преферанс. И так ежедневно.
Как-то всей семьей собрались мы на экскурсию в Алупку. Пошли пешком. Дорога тянулась среди оливковых рощ с каменными изгородями по обочинам. Воронцовский дворец, построенный в 1828–1846 годах английским архитектором Блором в псевдоготическом стиле, с башнями и монументальными каменными воротами, увитыми глициниями, на мгновение переносит нас в прошлое. Заходим в татарскую школу. Ученики, раскачиваясь, разучивают хором писания из корана. Останавливаемся у мастерской медника, он кует жбаны. Медная посуда, расставленная прямо на улице, жарко полыхает на солнце. Входим в мечеть. Еще на ступеньках снимаем обувь и шагаем по мозаичному полу.
Приближается расставание с Крымом. Михаил Михайлович окрылен решением Киевского общества помощи украинской литературе, науке и искусству, которое установило ему пожизненную пенсию в размере 2000 рублей ежегодно. Наконец он может оставить изнурительную работу в статбюро и всецело посвятить себя литературе. Освободившись от службы, он стремится использовать остаток лета для поездки в Криворивню и 30 июня выезжает из Крыма в Гуцулыцину, а мама возвращается с нами в Чернигов.
На этот раз отец прожил в Криворивне месяц. Его можно было встретить высоко в горах на полонине, где гуцулы-номады (пастухи) пасут свой скот, а ночью у костра, под завывание горного ветра, он слушал их легенды и сказки про разную лесную нечисть: мавок и щезников, веселых чугайстров — всех этих злых и добрых духов, которые в воображении гуцула населяют лесные дебри, воды и горы. Ходил отец и на «грушку» — игру при покойнике, — заинтересовавшись этим народным обрядом. «В селе попал на оригинальный обряд, — вспоминал он. — Ночью умерла где-то старуха — и вот из далеких изб (здесь изба от избы на несколько верст) сошлись люди. На скамейке под стеной лежит покойница, горят перед ней свечи, а в избе поставлены лавки, как в театре, и на них сидит масса людей. Тут же, у покойницы, в сенях собралась повеселиться молодежь. И каких только игр не было! Смех раздавался беспрерывно, шутки, поцелуи, крик, а покойница скорбно сомкнула уста, и теплятся похоронным блеском свечи. Так всю ночь. Такие контрасты, что я на следующую ночь не мог уснуть под впечатлением сцены».
Франко рассказывал Коцюбинскому о распространенной среди гуцулов институции «годованців» — то есть приемышей, которая давала возможность старикам какое-то время жить беспечно. За отказанное ему стариками наследство приемыш заботился о них до самой их смерти.
Тут же в горах, в беседах со стариками собирал Коцюбинский материал для задуманного им произведения о родовой мести. Она среди гуцулов культивировалась почти в той же степени, что и вендетта среди итальянцев.
Однажды в обществе поэта Олеся отец помчался по бурному Черемошу на плоте — дарабе, направляясь в Впжницу. А в пору ненастья, бурь и ливней, когда Черемош выходил из берегов, затапливая узкие мостки и кладки, и невозможно было добраться до противоположного берега, Михаил Михайлович принимал живое участие в создании своеобразной «почты» с помощью проволоки, соединяющей оба берега.
Едва из-за крутых гор всходило солнце, как к хате Мойсейчука, где жил писатель, собирались гуцулы. Маячили их красные гачи и сардаки[75]. Они курили люльки, сидя на корточках возле деревянной галерейки, окружавшей хату. Коцюбинский гостеприимно встречал пришедших и присаживался тут же возле них. Это все его близкие друзья: Якибюк, Харук, Потяк, Шинкарук, Бущук и другие, всех не перечтешь.
Они рассказывали отцу о жизни, о привычках и обычаях. О том, как умирающий, одеваясь перед смертью, просит зеркало, чтобы удостовериться, хорошо ли он убран. Как горные племена, встречаясь в корчме, «балюють» и меняются женами и как все это заканчивается драками.
Немало интересного записал отец во время этих встреч.
Нравилась ему Гуцульщина, и он решил ежегодно отдыхать здесь всем семейством. Он разработал даже план постройки хаты на две половины, которую собирался ставить вместе с Гнатюком. Как всегда, Михаил Михайлович фантазировал, не имея к тому средств. Но он глубоко и как-то по-детски верил в реальность своих желаний и весь был ими поглощен. Ни мама, ни близкие не препятствовали этому.
В первых числах августа 1911 года отец возвращается из Криворивни и с полной отдачей сил работает над повестью «Тени забытых предков», которую в том же году и закончил. Мы всегда с увлечением слушали его рассказы о Гуцульщине, очень живо представляя себе таинственного щезника с бородкой клинышком и крутыми рожками, наигрывающего на флояре: «Нет моих коз, нет моих коз…»
Иллюстрируя рассказы, отец подбирал одним пальцем на рояле эту грустную мелодию. Но однажды его пальцы вдруг перешли на дискантовый регистр и запрыгали в радостном вихре: «Есть мои козы, есть мои козы!» И тут же он познакомил нас с волшебным миром мавок и чугайстров.
«Все время, как вернулся из Криворивни, — читаем в письме Гнатюку (от 12 (25) сентября 1911 года), — работаю ежедневно… Пишу рассказ на основе своих впечатлений о Карпатах. Боюсь, волнуюсь, но пишу…»
Часто слышно было через притворенную дверь в гостиную, как папа тихонько напевал коломыйки, которыми расцвечивал свою повесть:
Трогательна любовь Ивана и Марички — детей двух враждующих родов из повести «Тени забытых предков». Трогательна и трагична.
Но и в самых трагических ситуациях у Коцюбинского обычно главной оказывалась жизнеутверждающая идея. Она не бывала навязана читающему, а естественно вытекала из самой логики изображаемого.
Вспоминаю, как в семейном кругу отец читал свой рассказ «Что записано в книгу жизни». Обычно он не любил читать свои произведения и делал это только дома или среди близких ему людей.
Старуху забыла смерть, а в доме нет корки хлеба даже для детей. Немощная, никому не нужная, она валялась где-то на глиняном полу крестьянской хаты среди мусора и картофельных очисток, а смерть все не шла… Чтобы освободить угол и не обременять больше семью, она упросила сына отвезти ее в лес: там она скорее отойдет в иной мир. И сын соглашается с ее просьбой.
«По небу, как тень голубиных крыльев, плыло одинокое облако. Отвел глаза от него, съежился весь. Что-то холодное защекотало в груди. Может, это и не облачко, а душа матери плывет? И мысли устремились назад. Лежит в лесу одна, на холодном ложе, как подстреленная птица, смотрит сквозь слезы на небо. Только свеча плачет над ней и горячий воск каплет на сухие, как у покойника, руки…»