В феврале Александр не принял этой просьбы и разрешил дальнейшие шаги реформы (учреждение министерств и сената); в марте подал свою Записку Карамзин, а в августе Александр уже поручает министру полиции Балашову установить тайный надзор за Сперанским и его личными друзьями. К этому времени, стало быть, вместе с усилившимся разномыслием, в душе Александра уже возникло и недоверие к Сперанскому. Не внушено ли было ему подозрение, что Сперанский, разочарованный в возможности осуществить свои заветные идеи при помощи и по желанию Александра, способен искать путей и средств осуществить их помимо и даже вопреки его воле и намерениям? Несколько позднее, в декабре того же 1811 года, Александр серьезно подозревал его в принадлежности к тайному международному союзу иллюминатов и почти верил, что Сперанский – глава этого революционного масонства в России. Так развивалась постепенно интрига, руководимая опытными и испытанными в придворных интригах царедворцами. “Сперва, однако, – читаем мы у барона Корфа, – они предпочли попытаться на разделение со Сперанским власти, что, во всяком случае, казалось тогда (во второй половине 1811 года) легче, чем ее сокрушить. Два лица, уже облеченные в некоторой степени доверием государя, предложили его любимцу приобщить их к своим видам и учредить из них и себя, помимо монарха, безгласный тайный комитет, который управлял бы всеми делами, употребляя государственный совет, сенат и министерства единственно в виде своих орудий. С негодованием отвергнул Сперанский их предложение, но он имел неосторожность, по чувству ли презрения к ним, или, может быть, по другому тонкому чувству, по неспособности к доносу, умолчать о том пред государем”. Биограф Сперанского считает это “благородное отвращение от доноса непростительною политическою ошибкой”. “Промолчав, Сперанский дал своим врагам способ сложить вину своих замыслов на него, связать ему руки, заподозрить его искренность”. “Падение его сделалось неизбежным”, – заканчивает барон Корф рассказ свой об этом эпизоде, поясняя, что Сперанский “не разглядел расставленные ему сети”.
Эти два лица, уже облеченные до некоторой степени доверием государя, как их определяет барон Корф, были: барон Армфельд, шведский аристократ, незадолго перед тем перешедший в русское подданство и находившийся в тесных связях с эмиссарами Бурбонов, и Балашов, министр полиции. Они-то предлагали Сперанскому союз для управления государством в своих видах и, получив отказ, “сложили вину своих замыслов на него”, как осторожно выражается барон Корф. Около того времени мы и встречаемся уже с поручением Александра одному из них, Балашову, учредить тайный надзор за Сперанским. Зерно недоверия и подозрения уже было брошено в душу императора. Оно быстро развивалось, питаемое дальнейшими сведениями, доставлявшимися Александру. “На помощь этим наветам, – пишет Корф, – и тому впечатлению, которое оставила в уме государя предшествовавшая им Записка Карамзина, стали появляться подметные письма, расходившиеся по Петербургу и Москве в тысяче списков и обвинявшие Сперанского не только в гласном опорочивании политической нашей системы, не только в предсказывании падения империи, но даже и в явной измене, в сношениях с агентами Наполеона, в продаже государственных тайн и пр. За двумя главными союзниками, положившими основу всему делу, потянулась толпа немалочисленных их клевретов. Что сегодня государь слышал в обвинение Сперанского от одного, то завтра пересказывалось ему снова другим, будто бы совсем из иного источника, и такое согласие вестей, естественно, должно было поражать Александра: он не подозревал, что все эти разные вестовщики – члены одного и того же союза”. Два главных заговорщика показывали вид, что в ссоре, и делали даже друг на друга доносы.
В это время правителем дел у Балашова служил некий де Сенглен, которого министр употреблял для своих дел как ловкого и способного человека, обладавшего лоском европейской образованности, качеством, редким в полиции того времени. Ему Балашов поручил ближе познакомиться с прибывшим в это время в Петербург французским дворянином Шевалье де Вернегом.
– Это тайный дипломатический агент Людовика XVIII, – сообщил де Сенглену Балашов, – постарайтесь с ним познакомиться поскорее: через него мы можем многое узнать.
Знакомство состоялось. “Вернег сделался вскоре у меня человеком домашним”, – замечает де Сенглен в своих записках, и ловкий француз повел дело так, что не Балашов через де Сенглена “мог многое узнать от Вернега”, а, наоборот, де Сенглен превратился в агента де Вернега и Армфельда, с которым де Вернег свел вскоре де Сенглена. Его-то наметил Армфельд, по указанию Бурбонского агента, в главное орудие против Сперанского и указал на него Александру, как на лучшего агента для надзора за Сперанским. В декабре 1811 года де Сенглен был втайне призван во дворец для того, чтобы возложить на него это щекотливое поручение.
Все это, как и дальнейший рассказ, основываем на повествовании де Сенглена, но при этом мы относимся к нему с большой осторожностью и, сообщая факты, снимаем с них, по возможности, все приданное им освещение. Де Сенглен старается себя обелить и все свалить на Балашова, частью же на Армфельда. Если бы в самом деле он, де Сенглен, не доносил на Сперанского, а только все узнавал от Александра, то, спрашивается, зачем бы было Александру неоднократно тайно призывать его к себе и открывать ему государственные тайны, ему, незначительному чиновнику и мелкому дворянину? Интерес, впрочем, не столько в том, кто донес, а что было донесено. С этой же стороны записки де Сенглена доставляют богатый материал.
Донесениями одного Балашова император не удовлетворялся, да и Армфельд желал, по-видимому, иметь своего человека в самом центре дела.
– Я решительно никому не верю, – сказал на этом свидании Александр де Сенглену и поручил ему “смотреть поближе и за Балашовым, – что узнаете, скажите мне”.
На другой день с де Сенгленом виделись Армфельд и де Вернег, все по тому же делу.
– Я сообщу вам секрет, – сказал при этом де Вернег, желая устранить его колебания. – Нам предстоит большая перемена. Россия будет спасена, и нам будет принадлежать слава, что мы этому способствовали.
Затем агент Бурбонов намекнул на падение Сперанского и Наполеона: “1812 год будет памятным годом в летописях России”.
К этому любопытному рассказу де Сенглен прибавляет от себя: “Вернег и Армфельд работали для Бурбонов”. Легитимизм протягивал руку русскому крепостничеству, чтобы низвергнуть представителя либеральных идей в русском правительстве.
В декабре 1811 года Балашов, в исполнение данного ему поручения надзирать за Сперанским, представил Александру донесение, несомненно произведшее впечатление на мнительного императора, уже без того заколебавшегося в своем доверии к Сперанскому. Балашов посетил Сперанского вечером в семь часов. “В передней тускло горела сальная свеча, во второй большой комнате – тоже; отсюда ввели его в кабинет, где догорали два восковых огарка; огонь в камине погасал. При входе в кабинет почувствовал он, что пол под ногами его трясся, как будто на пружинах, а в шкафах, вместо книг, стоялисклянки, наполненные какими-то веществами. Сперанский сидел в кресле перед большим столом, на котором лежало несколько старинных книг, из которых он читал одну, и, увидя Балашова, немедленно ее закрыл. Сперанский, приняв его ласково, спросил: “Как вздумалось вам меня посетить?” – и просил сесть на стоящее против него кресло, так что стол оставался между ними. Балашов взял предлогом желание посоветоваться, нельзя ли дать министерству полиции более пространства. Оно слишком сжато, даже в некоторой зависимости от других министерств, так что для общей пользы трудно действовать свободно. Много говорили о полиции Фуше, и наконец Сперанский, при вторичной просьбе Балашова о расширении круга действий министерства, сказал ему: “Разве со временем можно будет сделать это”, прибавя: “Вы знаете мнительный характер Императора”.
В этом донесении инсинуируется чуть ли не чернокнижничество Сперанского. Это было, конечно, не умно и едва ли могло произвести впечатление на Александра, но заключительные строки доноса, цитирующие отзывы Сперанского о самом императоре, не могли не оскорбить его и не усилить его недоверия и даже раздражения. Сама инсинуация в занятиях чуть ли не черною магией могла склонить к мысли об иллюминатстве и вообще тайном обществе. Вскоре де Сенглен снова был вызван к императору. В это второе свидание Александр спросил у де Сенглена: