На передней палубе «Кавказа» группы пассажиров были еще более многочисленны и состояли не только из иностранцев, но и из русских, кому постановление не запрещало возвращения в провинциальные города.
Среди этих русских попадались и мужики в треухах или картузах, одетые в клетчатые рубашки под просторными армяками, и крестьяне с Волги в синих, заправленных в сапоги портах, в рубахах из розового сатина, перехваченных веревкой, в плоских картузах или войлочных треухах на голове. Встретилось и несколько женщин в цветастых сатиновых кофтах с яркими передниками и в платках с красными узорами на голове. Это были в основном пассажиры третьего класса, которых, слава Богу, не слишком пугал долгий обратный путь домой. В общем, на этой части палубы негде было яблоку упасть. И потому пассажиры с кормы редко отваживались забредать в гущу этой людской мешанины, занимавшей места перед самыми закрылками пароходных колес.
Тем временем «Кавказ» на полной скорости своих лопастей скользил меж волжских берегов. Навстречу ему то и дело попадались суда, подымавшиеся на буксирах вверх по течению с самыми разными товарами для Нижнего Новгорода. Встречались и связки плотов сплавного леса, тянувшиеся подобно нескончаемым хвостам саргассовых трав Атлантики, и тяжело, чуть ли не до бортов груженые баржи. Так как ярмарка, едва открывшись, была внезапно распущена, перевозки эти уже не имели смысла.
Над волжскими берегами, там, где о них разбивались расходившиеся от парохода волны, с пронзительным криком носились стаи уток. Чуть дальше, среди сухих долин, окаймленных ольхой, вербой и осиной, паслись редкие коровы темно-рыжей масти, отары овец с коричневым руном, многочисленные стада белых и черных свиней и поросят. Поля, засеянные скудной гречихой и ячменем, простирались до видневшихся вдали полувозделанных холмов, не представлявших в общем ничего примечательного. Среди этих однообразных картин карандаш художника, занятого поиском живописных мест, не нашел бы ничего, что стоило бы воспроизвести.
Через два часа после отплытия молодая ливонка, обратясь к Строгову, спросила:
— Ты едешь в Иркутск, братец?
— Да, сестрица, — ответил молодой человек. — У нас с тобой одна дорога. А значит — везде, где пройду я, пройдешь и ты.
— Завтра ты узнаешь, почему я оставила берега Балтики и отправилась за Урал.
— Я ни о чем тебя не спрашиваю, сестрица.
— Ты узнаешь все, — повторила молодая девушка, и губы ее сложились в грустную улыбку. — Сестра не должна ничего скрывать от своего брата. Но сегодня у меня нет сил!… Усталость и отчаяние сломили меня!
— Хочешь отдохнуть в своей каюте? — спросил Михаил Строгов.
— Да… да… а уж завтра…
— Тогда пойдем…
Он замешкался, словно желая закончить фразу именем своей спутницы, которого еще не знал.
— Надя, — сказала она, протянув ему руку.
— Пойдем, Надя, — сказал Михаил Строгов, — и не церемонься, когда тебе понадобится помощь твоего брата, Николая Корпанова.
И он отвел девушку в каюту, заказанную для нее над кормовым салоном.
Потом Строгов вернулся на палубу и, спеша узнать новости, которые могли бы повлиять на его маршрут, замешался меж группами пассажиров, прислушиваясь к тому, что говорилось, но в разговор не вступая. Впрочем, если бы волей случая ему пришлось отвечать на заданный вопрос, он всегда мог выдать себя за негоцианта Николая Корпанова, который едет этим пароходом только до границы, — он не хотел вызывать подозрений, что на поездку в Сибирь у него есть специальное разрешение.