Петръ Калистратовичъ жилъ въ одномъ изъ небольшихъ строеній, и комната его была родъ подвала, перегороженнаго на двое. Когда пришли къ нему жданные гости , онъ сидѣлъ за бумагами , углубленный въ разсчеты о привезенномъ господскомъ добрѣ. Подлѣ дверей стояла толпа мужиковъ, съ глупымъ подобострастіемъ ожидавшая его изрѣченій. Онъ пригласилъ Пимена Никитича садиться, и вскорѣ отпустивъ мужиковъ, началъ разговоръ.
—А ко мнѣ вдругъ пожаловалъ въ ночь господинъ; катитъ изъ Питера, и привезъ съ собою дворовую челядь ; надо всѣхъ ублаготворить, угостить. . . . Я-же люблю чтобъ все было въ струнку вытянуто ! Голова не вернется! А къ
тому, она пуста и отъ твоего вчерашняго угощенія, Пименъ Никитичъ !
«Такъ по пословицѣ: мы къ тебѣ не въ пору гости, хуже Татарина!» подхватилъ нашъ ораторъ. -
— Что ты, пріятель ! я всегда радъ тебѣ. Да, не взыщи: теперь заниматься-то недосугъ. Ужъ я, вотъ, поотдѣлаюсь, такъ самъ, приду къ тебѣ съ зовомъ на вечернюю бесѣду.
Еще было обмѣнено нѣсколько такихъ-же сухихъ «разъ, и Пименъ Никитичъ увидѣлъ, что ждать ему нечего. Онъ указалъ на Ломоносова и произнесъ торжественно :
— А вотъ тебѣ и еще хлопоты , Петръ Калистратовичъ ! Люби да жалуй ! Самъ , братъ, вызвался.
« Позабочусь, Пименъ Никитичъ ! » отвѣчалъ тотъ наморщившись. «Поди, братъ, Михайло, пока въ кухню.
Съ поклономъ вышелъ Михайло изъ комнаты Петра Калистратовича и началъ бродить по двору. Грустно было на душѣ его. Онъ видѣлъ, что новый благодѣтель такъ-же мало радъ ему, какъ и прежній. Дитя! Пивной восторгъ и пустое щекотанье грубаго сердца почелъ онъ радушіемъ и добротой души ! Слова, которыя составляютъ ходячую монету ежедневныхъ разговоровъ, принялъ онъ за драгоцѣнную существенность ! Жди опять стеченія счастливыхъ
обстоятельствъ , и меньше надѣйся на людей , а между тѣмъ испытывай ихъ безстыдную наглость. Въ самомъ дѣлѣ, толпа слугъ окружила его, и начала распрашивать, кто онъ, откуда, зачѣмъ, кто его привелъ въ домъ, надолго-ли?..
Онъ былъ готовъ бѣжать изъ этого дому, проживши въ немъ одинъ день. Петръ Калисшратовичъ едва успѣлъ сказать ему, чтобы онъ ходилъ обѣдать и ужинать со слугами .... Но куда-же опять пристать самовольному изгнаннику ?...
Нѣсколько дней прошли для него въ самомъ печальномъ бездѣйствіи.
Глава III.
Высоко-прекрасна жизнь человѣка, посвятившаго себя единому служенію Богу ! Отдѣленный отъ міра, и не столько оградою тихой обители , сколько разрывомъ со всѣмъ, увлекающимъ слабую чувственность нашу въ море заботъ и мученій свѣта, житель монастыря есть на землѣ образъ того спокойствія , которое ждетъ насъ за дверями здѣшней жизни. Это мертвецъ тѣломъ : стѣны монастыря могила его бреннаго состава. Но при ненарушимомъ спокойствіи внѣшней жизни, онъ обладаетъ всею дѣятельностію, всѣми сокровищами жизни духовной. . Только сбросивъ ломкія вериги жизненныхъ отношеній начинаетъ человѣкъ жпть духомъ, соединяться съ Богомъ, жить въ Богѣ. Тогда онъ подобенъ тонкому веществу, разлитому въ видѣ невидимаго эѳира, и проницающему всю вселенную. Переставая жить въ мірѣ, онъ живетъ во вселенной ;
Оканчивая жизнь личную, онъ существуетъ въ жизни всеобщей ; онъ тогда идетъ прямо къ своему назначенію. Жизнь монастырская есть одна изъ самыхъ высокихъ идей, проявлявшихся когда либо въ нашемъ мірѣ.
Но не такъ смотрѣли на нее двое собесѣдниковъ, въ теплой кельѣ Заиконоспасскаго монастыря, разсуждавшіе о суетѣ всего подлуннаго.
— Нѣтъ , братъ , Пименъ Никитичъ , ты не знаешь нашего житья-бытья, и потому такъ похваливаешь его. Заперъ-бы я тебя на вѣкъ въ эту келью , такъ вспомнилъ-бы ты о привольной жизни.
«Да позвольте-же, отецъ Порфирій , доложить вамъ, что наша , какъ вы изволите называть , привольная жизнь, мученье безконечное ! И праведная душа не спасется въ этомъ треволненномъ помыканіи.»
— Полно, братъ ! Да ужь хоть Славянскимъ-то языкомъ не говори! Скажи просто, по-Русски: вѣдь не промѣнялся-бы со мной? А?
«Да гдѣ-же мнѣ, грѣшному человѣку, налагать на себя такое бремя неудобоносимое !
— То-то, братъ! Вспомнилъ-бы и жену и дѣтей. Что вѣдь, чай, у тебя ужь дочка-то на возрастѣ? Не-бось, скоро и за-мужъ станешь снаряжать?
Тутъ монахъ, сидѣвшій облокотясь на столъ обѣими руками и закрывъ лицо, началъ протирать глаза и расправлять мускулы.
Пименъ Никитичъ, не измѣняя своего важнаго вида, отвѣчалъ: