«Который смѣнился другимъ свѣтомъ, и новые люди приняли меня какъ чужеземца! Награда не ободрительная. .. .
—Но мнѣніе, Г. Ломоносовъ! мнѣніе важнѣе всего. Оно предшествуетъ славѣ или... .
«Безславію!... О, я столько гордъ, что умѣю быть равнодушнымъ къ вѣтреной извѣстности, которую можно называть и славой, и молвой, и мнѣніемъ. Я хочу только, чтобы Императрица видѣла мои вѣрноподданническія чувствованія. . ..
И Ломоносовъ и Селлій говорили не искренно. Первый чувствовалъ, можетъ быть не ясно, однако чувствовалъ какое-то иное побужденіе,
желая представить Императрицѣ свою оду; другой понималъ это и не хотѣлъ договорить. Наконецъ Ломоносовъ сказалъ, что онъ надѣялся черезъ него и черезъ Лестока поднести Императрицѣ свою оду. Селлій не задумываясь возразилъ:
— Этого я не совѣтую вамъ дѣлать. Зная отношенія при Дворѣ , увѣряю васъ , что Лестокъ не возьмется за такое дѣло, а если-бы и взялся, то худо исполнитъ его, и вы не можете ожидать никакого успѣха. При Дворѣ есть для всего свои стихіи : просвѣщеніе покуда стихія Шуваловыхъ. Къ нимъ должно и отнестись.
Самолюбіе Ломоносова оскорбилось.
«Не довольно-ли и того,» сказалъ онъ, «что я приходилъ къ одному вельможѣ ? Неужели должно идти и къ другому, вымаливать, чтобы прочли мое маранье ?
Селлій почти разсмѣялся, а это было у него большою рѣдкостью.
— Если хотите успѣха, то должно сдѣлать такъ !— сказалъ онъ.—Не всякій разъ можете вы надѣяться, чтобы стихи ваши дошли до Императрицы, какъ ода на взятіе Хотина. То была счастливая случайность.
— Но если и вы очутились здѣсь случайно, если и моя ода имѣла , какъ вы говорите, успѣхъ случайно, то неужели здѣсь всѣмъ
управляетъ случай? Я не вѣрю этому фатализму. ... Я готовъ отказаться отъ всѣхъ такъ называемыхъ успѣховъ, только-бы остаться въ чувствахъ тѣмъ-же простодушнымъ сыномъ природы, какимъ былъ до сихъ поръ. Я надѣюсь только на себя, на свои собственные труды и заслуги !...
«Но они останутся безвѣстными, какъ-бы ни были велики , если вы не станете сближаться съ тѣми людьми, которые оцѣняютъ заслуги и могутъ показать ихъ съ блестящей стороны.
Ломоносовъ былъ готовъ сказать неучтивость; но онъ удержалъ себя и только возразилъ съ притворнымъ униженіемъ:
— Мнѣ-ли мечтать о блескѣ? Довольно, если я могу быть полезенъ въ своемъ маленькомъ кругу дѣйствій.
«Но, любезный другъ! вы, мнѣ кажется, увлекаетесь своимъ чувствомъ, и какъ будто недовольны моими словами. . .. Повѣрьте опытности моей : не льзя быть и полезнымъ безъ нѣкоторой снисходительности къ людямъ , и слѣдовательно къ ихъ маленькимъ страстямъ и слабостямъ.
— Опытность приходитъ съ лѣтами: ей не льзя научиться изъ наставленій, Г. Селлій. Но я покуда вѣрю , что съ истиннымъ желаніемъ добра, съ трудолюбіемъ » кой-какими познаніями , можно быть полезнымъ , особенно у насъ
въ Россіи , гдѣ ни что и не начато еще ! На какомъ угодно поприщѣ ожидаютъ всякаго трудолюбца подвиги, прекрасные и великіе.
«Дай Богъ, чтобы надежды ваши исполнились!» отвѣчалъ Селлій.
— Да, напримѣръ , у насъ въ Академіи. О, я надѣюсь тутъ сдѣлать многое ! Вы не можете представить себѣ, сколько труда ожидаетъ Русскихъ ученыхъ ! Исторія, Землеописаніе , Хронологія, Археологія, все это не початыя мины ! Впрочемъ, вы сами занимались изслѣдованіемъ Русской старины и можете подтвердить слова мои.
«Такъ, такъ!... Но, дай Богъ, чтобы хоть не мѣшали вамъ другіе !... Не удивляйтесь словамъ моимъ.. . .
Въ эту минуту два чиновника вошли къ Селлію : одинъ съ кипой бумагъ, другой съ приказаніемъ идти къ Лестоку.
— Приходите ко мнѣ , когда вамъ будетъ свободно—сказалъ Селлій.—Сегодня вы видѣли меня въ канцеляріи, и разговоръ нашъ отзывался мѣстностью. Приходите ко мнѣ въ кварти
ру , по вечерамъ. . . . нашъ разговоръ будетъ тамъ ближе къ сердцу. . . . До свиданія !... Онъ пожалъ руку Ломоносова и они разстались.
Съ недовольствомъ, почти съ отчаяніемъ въ душѣ удалялся Ломоносовъ изъ дому Лестока.
Можетъ бытъ ни что не бываетъ такъ прискорбно для благородной, возвышенной души, какъ видѣть нравственное паденіе человѣка. Это больше нежели измѣна обожаемой любовницы , при самомъ сильномъ разгарѣ страсти, и можетъ быть больше нежели смерть друга, самаго драгоцѣннаго. Въ обоихъ изъ этихъ случаевъ есть что-то вещественное , земное. Напротивъ, падшій съ высоты стремленія къ добру на обыкновенный, ничтожный путь жизни, есть оскорбитель достоинства человѣка, и въ самомъ себѣ онъ оскорбляетъ все человѣчество, или, еще больше, все, что есть благороднаго въ немъ.