«Всемилостивѣйшая Монархиня!» сказалъ Ломоносовъ преклоняя голову. « Я вознесенъ превыше всѣхъ надеждъ моихъ ! Жизнь моя всегда была посвящена Вашему Императорскому Величеству. ... но ваши неизрѣченныя милости заставятъ мою природу: получить новыя силы и новое усердіе !...
Онъ не могъ говорить больше , да и слава Богу, потому что говорилъ не очень складно!
Но могъ-ли иначе выражаться человѣкѣ въ совершенномъ смятеніи чувствъ ? Не только языкъ, но самый умъ его были въ онѣмѣніи отъ того величія, къ которому приблизился онъ. Онъ точно чувствовалъ себя на третьемъ небѣ , гдѣ земной языкъ недостаточенъ для выраженія , а умъ уже перестаетъ быть умомъ. И надобно прибавить, что Императрица Елисавета Петровна поражала всякаго своею величественною, истинно царскою наружностью, въ которой отсвѣчивались черты Петра, украшенныя прелестью женщины. Правда, она была уже не молода въ это время , но еще сохраняла свою красоту, а выраженіе ея физіогноміи приняло новое величіе послѣ восьми лѣтъ царствованія. Елисавета поражала этимъ всѣхъ приближавшихся къ ней, и въ прекрасномъ лицѣ ея видно было столько-же твердой самоувѣренности, сколько и великодушія. Она также постигла искуство плѣнять благосклонностью рѣчей , и въ устахъ ея каждое слово казалось отзывомъ души.
—Есть-ли у васъ семейство?—спросила она у Ломоносова.
« Я женатъ , Ваше Величество , и у меня есть дочь,» отвѣчалъ онъ.
—Дочь? какихъ лѣтъ?
«Около десяти лѣтъ, Государыня!
—Я увѣрена, что вы счастливы въ семействѣ: это говорятъ ваши глаза.
«Вы, какъ божество, видите мою душу, Ваше Величество!
—Я не забуду и вашей жены— сказала Императрица.— Продолжайте трудиться, Г. Ломоносовъ, и будьте увѣрены въ моей благосклонности.
Она опять подала ему руку, которую Ломоносовъ съ благоговѣніемъ поцѣловалъ. Онъ удалился въ неизъяснимомъ волненіи чувствъ. Шуваловъ увѣрялъ его, что Императрица изъявила ему необыкновенную благосклонность, и что хоть она всегда великодушна и милостива, но рѣдко видалъ онъ , чтобы она была столько милостива какъ къ нему. Онъ поздравилъ его съ этимъ и обѣщалъ на другой-же день прислать свидѣтельство о пожалованномъ ему помѣстьѣ. Это помѣстье была мыза Коровалдай, на берегу Финскаго залива.
И такъ, Ломоносовъ , помѣщикъ , осыпанный милостями Императрицы, восхищенный, счастливый возвратился изъ Царскаго Села въ Петербургъ. Жена съ нетерпѣніемъ ожидала его, выбѣжала встрѣчать на крыльцо , и увидѣвши радостную физіогномію своего мужа, со слезами бросилась къ нему въ объятія. Онъ почти внесъ ее въ комнату.
« Что, другъ мой ? что ?» спрашивала она съ любопытствомъ женщины и съ участіемъ истиннаго друга.
—Императрица божество!—отвѣчалъ полный восторга Ломоносовъ, и помолчавъ нѣсколько секундъ повторилъ:—Императрица божество!... я больше ничего не умѣю сказать.
Но когда чувства его нѣсколько успокоились, онъ краснорѣчиво и подробно описалъ ей свое путешествіе въ Царское Село, и все видѣнное, слышанное, чувствованное имъ. Можетъ статься , это было одно изъ самыхъ поэтическихъ вдохновеній , внушенныхъ ему обожаемою Императрицею, и если-бъ кто нибудь записалъ слова его, мы увидѣли-бы самый высокій изъ торжественныхъ гимновъ Ломоносова и самое искреннее изліяніе души его. Но какъ въ иномъ смыслѣ импровизаціи Шеридана и Мирабо , такъ и слова поэта исчезли въ тѣсномъ пространствѣ комнаты его. Только въ сердцѣ Христины осталась неизгладимая благодарность къ высокой благодѣтельницѣ ея мужа.
« Да !» сказала она. « На радости, я право и забыла, что тебя ждетъ какой-то старичекъ. Онъ пришелъ еще утромъ , и говоритъ, что зналъ тебя давно, давно; что теперь онъ отъ тебя ждетъ милости и помощи.
—Гдѣ онъ?—спросилъ быстро Ломоносовъ.— Призови его сюда.
Христина вышла и тотчасъ возвратилась провожаемая старикомъ, дряхлымъ, согбеннымъ, въ бѣдномъ, почти нищенскомъ платьѣ. Но не смотря на это измѣненіе , Ломоносовъ тотчасъ узналъ его и воскликнулъ:
—Пименъ Никитичъ !... Мой первый благодѣтель !... Боже мой !...
« Да, батюшко Михайло Васильевичъ !... Я осмѣлился. ...
—Сдѣлайте милость, садитесь!... Садитесь, мой добрый, старинный благодѣтель !
Пименъ Никитичъ долго отказывался занять мѣсто на указанной ему софѣ , но наконецъ Ломоносовъ усадилъ его, и между тѣмъ имѣлъ время разглядѣть. Бакая перемѣна ! Прежній бодрый, храбрый, самоувѣренный Пименъ Никитичъ сдѣлался старикомъ , дряхлымъ , робкимъ, угнетеннымъ нищетою.