Ломоносовъ раскланялся и пошелъ назадъ. — Они все тѣ-же ! — думалъ онъ, съ досадой шагая по улицѣ.—Такъ-же беззаботны обо всемъ, что не относится къ нимъ лично ! . . . Ни одного вопроса о моихъ успѣхахъ, о моихъ занятіяхъ въ Германіи ! Это больна, больно ! ... Бревернъ знатный человѣкъ ; онъ могъ-бы многое , а я не смѣю теперь надѣяться отъ него ничего. На кого-же надѣяться ?... На кого? Михайло ! Неужели ты. еще не привыкъ надѣяться только на себя, и на Того, Кто выше насъ! Да, на Него, и на свою голову, на свою, грудь полагаюсь я во всемъ.
Утѣшенный этою мыслію, Ломоносовъ почти весь день бродилъ по Петербургу, съ любопытствомъ разсматривая успѣхи юнаго гиганта, который вырасталъ изъ своего болота, и уже показывалъ чѣмъ будетъ нѣкогда. Но Ломоносовъ не встрѣтилъ ни одного знакомаго лица въ своемъ отечественномъ городѣ, и это навело на него тоску. Да ! тяжелое чувство закрадывается въ душу, когда, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ отсутствія , вы пріѣзжаете въ знакомый городъ, видите прежнія мѣста, прежніе домы, и кажетесь сами себѣ чужимъ , бѣглецомъ подъ шатромъ роднаго неба.
Но Президентъ былъ человѣкъ истинно добрый, не смотря на свою странную представительность. На другой-же день онъ явился въ Академію, отвелъ комнату Ломоносову, велѣлъ выдать ему все заслуженное жалованье, распрашивалъ его о Германіи, и наконецъ сказалъ,
чтобы онъ приготовилъ отчетъ о своемъ путешествіи.
Ломоносовъ ожилъ , и съ жаромъ принялся сочинять свой отчетъ, на Латинскомъ языкѣ. Это заняло его нѣсколько дней, и черезъ недѣлю по пріѣздѣ онъ представилъ Академіи не просто, отчетъ , а мастерское произведеніе ученаго, гдѣ какъ въ ясномъ зеркалѣ отражались всѣ предметы, видѣнные глазами просвѣщеннаго, высокаго человѣка, и всѣ впечатлѣнія,
всѣ завоеванія сильнаго, могучаго ума его. Это была цѣлая поэма, конечно выше писанной имъ послѣ на заказъ. Тутъ говорила его душа, озаренная свѣтомъ Науки, укрѣпившей рѣдкій его умъ. Но вмѣстѣ съ этимъ, самый кропотливый ученый могъ удовлетвориться отчетомъ Ломоносова, потому что. онъ показалъ въ немъ глубокія свѣдѣнія по всѣмъ частямъ знаній, которыми занимался въ Германіи; а чѣмъ онъ не занимался тамъ? Философія и Стихотворство, Астрономія и подземный міръ — онъ коснулся всего.
Въ Академіи начались разсмотрѣнія и сужденія ученыхъ , а Ломоносовъ обратился между тѣмъ къ предмету, который не переставалъ наполнять и тяготить его душу. Сонъ, видѣнный имъ на кораблѣ , при возвращеніи въ Россію, не выходилъ изъ ума его. Онъ съ самаго пріѣзда искалъ какихъ нибудь Холмогорцевъ, и наконецъ нашелъ нѣсколькихъ пріѣзжихъ изъ деревни, близкой къ мѣсту его рожденія. Это были рыбные торговцы , знавшіе отца его, и припомнившіе, что у Василья Ломоносова былъ сынъ. Но они не хотѣли вѣрить, чтобы съ ними говорилъ этотъ сынъ, котораго увидѣли они молодымъ, статнымъ господиномъ.
— Не о томъ дѣло, ребята ! — сказалъ имъ Ломоносовъ.—Скажите мнѣ объ отцѣ моемъ?... А я точно Михайло , сынъ Василья Ломоносо-
ва. . .. Давно ушелъ я съ своей родины, много странствовалъ по свѣту, и вотъ, недавно, возвращаясь сюда, видѣлъ такой страшный сонъ, который не даетъ мнѣ покоя. Скажите, живъ-ли мой отецъ?
«Не знаемъ, благодѣтель !» отвѣчали земляки его. «А коли хочетъ знать ваша милость, такъ мы скажемъ что знаемъ. Родитель твой отправился нынѣшней весной, какъ только вскрылись рѣки, на промыселъ. Такъ вѣдь онъ всегда дѣлывалъ. Но ужь минуло послѣ его ухода въ море четыре мѣсяца, когда мы поѣхали изъ своей деревни, а о немъ и объ его артели ни слуху ни духу не было.
Эти слова поразили Ломоносова, Онъ зналъ, какъ производились на родинѣ его рыбные промыслы , и потому отсутствіе , столько продолжительное, ужаснуло его. Сонъ казался ему вѣщимъ. Онъ распросилъ рыбаковъ , по какому направленію отправился отецъ его , и догадывался изъ ихъ словъ , что онъ долженъ былъ приставать и къ тому острову, на которомъ во снѣ видѣлъ его бездыханнымъ.
Въ пылкой душѣ его тотчасъ родилась мысль: ѣхать отыскивать своего отца , потому что онъ навѣрное почиталъ его погибшимъ. Мертвый , оставшійся безъ погребенія отецъ , безпрестанно представлялся ему, и преслѣдовалъ
,
его даже во снѣ, будто укоряя за свое одиночество и въ жизни и по смерти.
Обстоятельства однакожъ никакъ не позволяли ему ѣхать въ то время , когда въ Академіи рѣшалась его участь. Онъ долженъ былъ многое пояснять въ своемъ отчетѣ , писать новыя бумаги, оффиціальныя и ученыя, словомъ, бодрствовать надъ своимъ жребіемъ. Но нѣсколько мучительныхъ дней превозмогли все. Онъ явился въ присутствіе Академіи и объявилъ , что имѣетъ непремѣнную надобность съѣздить на время къ отцу своему, который, по слухамъ , находится въ опасности жизни. Онъ не хотѣлъ болѣе пояснять темнаго своего опасенія , боясь , что его не только не поймутъ, но и станутъ еще смѣяться; потому, просто какъ милости, просилъ онъ отпуска.