— Михайло Васильевичъ ! Знаешь-ли зачѣмъ я призвалъ тебя ?... Помирись съ Сумароковымъ ! Онъ признается , что былъ несправедливъ къ тебѣ, и самъ проситъ мира.
Ломоносовъ не зналъ что отвѣчать на эти неожиданныя имъ слова ; но Шуваловъ, не дожидаясь отвѣта его, сказалъ громко :
— Александръ Петровичъ ! Вотъ вамъ рука моего пріятеля , что онъ забываетъ все прежнее и будетъ отнынѣ вашимъ добрымъ знакомцемъ.
Сумароковъ тотчасъ подскочилъ къ Ломоносову, схватилъ его руку , и пожимая ее заговорилъ быстро :
— Очень радъ, Михайло Васильевичъ , очень радъ, что мы будемъ съ вами теперь пріятели. Я самъ просилъ Его Высокопревосходительство свести насъ , потому что за что намъ ссориться? Мы оба пишемъ стихи! Такъ что-жъ? Я пишу хорошо , и вы не хуже ! Я, сударь, читалъ вашу поэму, и тотчасъ сказалъ , что вы великій піитъ ! Да-съ , безъ утайки скажу это, при цѣломъ свѣтѣ. Ваша поэма полна красотъ ! Какіе прекрасные стихи , картины ,
вымыслы ! Лавровый вѣнокъ вамъ, лавровый вѣнокъ ! Есть, правда, грѣхи противъ языка, и я могъ-бы замѣтить вамъ. ... но , вы сами сочинили Грамматику : не мнѣ учить васъ ! Прекрасно, сударь, прекрасно! Только вы, я думаю, не скоро докончите вашъ трудъ ? Есть-ли у васъ еще въ готовности хоть одна пѣснь ?...
Эта рѣка словъ разлилась такъ быстро, что Ломоносовъ не могъ ничего ни сообразить въ словахъ Сумарокова , ни отвѣчать на нихъ , и только растворилъ ротъ, какъ собесѣдникъ его уже снова говорилъ:
— А я такъ предпринялъ переложить въ стихи всѣ псалмы Давида. Труда много , да я не боюсь его. Не хочу соперничать съ вами, и пишу только для прославленія Россійскаго слова. Какъ хотите, а мы съ вами уже не будемъ соперниками. Да вотъ, ровно годъ назадъ , вашъ и мой переводъ оды господина Руссо На счастіе былъ напечатанъ въ Полезномъ Увеселеніи. Чей лучше? Судить не мое дѣло, а признайтесь , что я перевелъ гораздо повѣрнѣе васъ. Я постигъ Французскихъ писателей , и лучше меня не будутъ переводить ихъ и чрезъ сто лѣтъ. Я еще недавно получилъ письмо отъ Г-на Вольтера. . . . Позвольте , оно, кажется, со мной. . . .
Покуда Сумароковъ шарилъ въ карманахъ , Ломоносовъ отиралъ потъ , который высту-
пилъ на лицѣ его отъ досады на эту шутовскую сцену. Въ самомъ дѣлѣ , двухъ литтературныхъ враговъ окружили многіе господа , и съ улыбкою смотрѣли на ихъ встрѣчу. Ломоносовъ бѣсился отъ этого и молчалъ, а Сумароковъ, не обращая вниманія ни на что , воскликнулъ :
—Какая досада ! забылъ дома !... Ну да все равно. Вы повѣрите и на слово , что Г. Вольтеръ отдаетъ мнѣ полную справедливость. Онъ даже удивляется, какъ могу я писать трагедіи на Русскомъ языкѣ.
« Мнѣ однакожъ странно ,» возразилъ Ломоносовъ , выведенный изъ терпѣнія этою болтовней, « странно , какъ Г. Вольтеръ берется судить о такомъ предметѣ , котораго не можетъ понимать. Вѣдь онъ не знаетъ по-Русски?
— Да я развѣ говорю, что онъ знаетъ ? Напротивъ, онъ даже не вѣритъ , что на Русскомъ языкѣ можно писать трагедіи. А вы знаете,» прибавилъ Сумароковъ съ довольнымъ видомъ , « написалъ-ли я трагедіи, и каковы онѣ! Вы и сами дѣлали попытку; да вы не знаете театральныхъ эффектовъ ; отъ того и трагедіи ваши не попали на театръ. За то ваша поэма единственна !
Сумароковъ продолжалъ говорить безпрестанно , покуда не позвали всѣхъ къ столу. Онъ хотѣлъ было сѣсть подлѣ Ломоносова, но
тотъ уклонился отъ этой тяжелой для него чести и сѣлъ по другую сторону стола. Сумароковъ и тутъ находилъ средство безпрестанно обращаться къ новому своему другу, который или не отвѣчалъ ничего , или отвѣчалъ какъ можно короче. Хозяинъ былъ чрезвычайно любезенъ со всѣми , но особенное вниманіе обращалъ на своихъ ученыхъ гостей. Замѣчая , что они худо сближаются , онъ старался завести общій разговоръ , гдѣ Ломоносовъ могъ-бы выказать свой умъ и свои познанія. Но поэтъ былъ угрюмъ. Тѣсно было его душѣ среди этого свѣтскаго , чуждаго для него общества; а всего больше досаждалъ ему Сумароковъ, навязываясь со своею дружбою.
Наконецъ пышный обѣдъ кончился и гости перешли въ другую залу. Сумароковъ уже былъ подлѣ Ломоносова , подчивалъ его табакомъ, и опять завелъ рѣчь о прежнемъ , то есть о своихъ стихахъ и литтературныхъ успѣхахъ.
—Я страхъ сердитъ на Гг. Миллера и Тауберта ! — сказалъ онъ между прочимъ. — Это, сударь, себялюбцы , непросвѣщенные люди, грубіяны. Вдругъ не стали имъ нравиться мои стихи ! Да повѣрю-ли я этому ? Вѣдь прежде они съ радостью принимали ихъ ? Миллеръ печаталъ , а Таубертъ пропускалъ. Тутъ другая причина !... Да я и не нуждаюсь. Я живу въ такомъ кругѣ, гдѣ умѣютъ цѣнить дарованія.