Молю о счастии, бывало,Дождался наконец,И тягостно мне счастье сталоКак для царя венец.
И все мечты отвергнув снова,Остался я один —Как замка мрачного, пустогоНичтожный властелин.
[1830]
Любовная связь между ним и людьми порвана. В его сердце нет сострадания:
Хоть бегут по струнам моим звуки веселья,Они не от сердца бегут;Но в сердце разбитом есть тайная келья,Где черные мысли живут.
Слеза по щеке огневая катится,Она не из сердца идет.Что в сердце, обманутом жизнью, хранится,То в нем и умрет.
Не смейте искать в сей груди сожаленья,Питомцы надежд золотых;Когда я свои презираю мученья,Что мне до страданий чужих?
[1831]
Да и за что любить людей? Лучше забыть их. Постараться —
Чтоб бытия земного звукиНе замешались в песнь мою,Чтоб лучшей жизни на краюНе вспомнил я людей и муки,Чтоб я не вспомнил этот свет,Где носит всё печать проклятья,Где полны ядом все объятья,Где счастья без обмана нет.
[1831]
И что такое жизнь? – чаша обмана:Мы пьем из чаши бытияС закрытыми очами,Златые омочив краяСвоими же слезами;
Когда же перед смертью с глазЗавязка упадает,И все, что обольщало нас,С завязкой исчезает;
Тогда мы видим, что пустаБыла златая чаша,Что в ней напиток был – мечта.И что она – не наша!
[1831]
Не лучше ли стать «уединенным жильцом шести досок» и протянуть дружественно руку смерти? «И ненавидя и любя, он был во всем обманут жизнью; пора уснуть, уснуть последним сном». Смерть – она не страшна; в ней покой и забвение, и прежде всего забвение людей:
Оборвана цепь жизни молодой,Окончен путь, бил час – пора домой,Пора туда, где будущего нет,Ни прошлого, ни вечности, ни лет;Где нет ни ожиданий, ни страстей,Ни горьких слез, ни славы, ни честей,Где вспоминанье спит глубоким сном,И сердце в тесном доме гробовомНе чувствует, что червь его грызет.Пора. Устал я от земных забот…
Ужели захочу я жить опять,Чтобы душой по-прежнему страдатьИ столько же любить? Всесильный Бог,Ты знал: я долее терпеть не мог;Пускай меня обхватит целый ад,Пусть буду мучиться, я рад, я рад,Хотя бы вдвое против прошлых дней,Но только дальше, дальше от людей!
[1830]
Наивен будет, конечно, тот биограф, который поверит этим словам и подумает, что юноша на самом деле готов был кончить счеты с жизнью. Но Лермонтов был искренен; и он был прав, когда писал:
Словам моим верить не станут,Но клянуся в нелживости их:Кто сам был так часто обманут,Обмануть не захочет других.
[1831]
Он не обманывал, и все отчаянно грустные строфы в его песнях – правдивый отголосок одного неразрешенного, грозно нависшего вопроса: стоит ли любить людей и искать сближения с ними?
Этот вопрос получает более определенное решение в тех юношеских стихотворениях Лермонтова, в которых он говорит уже не о стоимости жизни вообще, а о ценности некоторых чувств, наиболее его возрасту доступных, – о ценности любви и дружбы.
В одном стихотворении поэт признается, что ввиду трудности задачи бытия он решился несколько упростить ее:
О, мой Отец! где ты? где мне найтиТвой гордый дух, бродящий в небесах;В твой мир ведут столь разные пути,Что избирать мешает тайный страх.Есть рай небесный! звезды говорят;Но где же? вот вопрос – и в нем-то яд;Он сделал то, что в женском сердце яХотел сыскать отраду бытия.
[1831]
С этим обращением к женскому сердцу как спасительной пристани от всех мучительных вопросов мы переходим к новой черте лермонтовского характера, которая и усладила, и отравила ему впечатления его молодой жизни. Мы говорим о влюбчивости поэта.
Сам Лермонтов был очень откровенен в своих признаниях:
В ребячестве моем тоску любови знойнойУж стал я понимать душою беспокойной;На мягком ложе сна, не раз, во тьме ночной,При свете трепетном лампады образной,Воображением, предчувствием томимый,Я предавал свой ум мечте непобедимой:Я видел женский лик, он хладен был как лед,И очи – этот взор в груди моей живет;Как совесть, душу он хранит от преступлений;Он след единственный младенческих видений.И деву чудную любил я, как любить,Не мог еще с тех пор, не стану, может быть.