Мужик хороший — слов нету. Хотя и беспартийный, но в союзе состоит и ставку по третьему разряду получает.
Ну, заболел. Слег. Подумаешь, беда какая. Пухнет, видите ли, у него живот и дышать трудно. Ну, потерпи! Ну, бутылку с горячей водой приложи к брюху — так нет. Испугался очень. Задрожал. И велит бабе своей, не жалея никаких денег, пригласить наилучшего, знаменитого врача.
А баба что? Баба всплакнула насчет денег, но спорить с больным не стала. Пригласила врача.
Является этакий долговязый медик с высшим образованием. Фамилия Воробейчик. Беспартийный.
Ну. осмотрел он живот. Пощупал, чего следует, и говорит:
— Ерунда, — говорит. — Зря, — говорит, — знаменитых врачей понапрасну беспокоите. Маленько, — говорит — объелся мужик, через меру. Пущай, — говорит, — Клистир ставит и курей кушает.
Сказал и ушел. Счастливо оставаться.
А мужик загрустил.
Эх, думает, так его за ногу! Какие дамские рецепты ставит. Отец, думает, мой не знал легкие средства, и я знать не желаю. А курей пущай кушает международная буржуазия.
И вот погрустил мужик до вечера. А вечером велит бабе своей, не жалея никаких денег, пригласить знаменитого Егорыча с Малой Охты.
Баба, конечно, взгрустнула насчет денег, но спорить с больным не стала — поехала. Приглашает. Тот, конечно, покобенился.
— Чего, — говорит, — я после знаменитых медиков туда и обратно ездить буду? Я человек без высшего образования, писать знаю плохо. Чего мне взад-вперед ездить?
Ну, покобенился, выговорил себе всякие льготы: сколько хлебом и сколько деньгами — и поехал. Приехал. Здравствуйте. Щупать руками желудок не стал.
— Наружный, — говорит, — желудок тут ни при чем. Нет. — говорит, — дело во внутреннем. А внутренний щупай не щупай — болезнь от того не ослабнет. Только разбередить можно.
Расспросил он только, чего первый медик прописал и какие рецепты поставил, горько про себя усмехнулся и велит больному писать записку — дескать, я здоров и папаша покойный здоров, во имя отца и святого духа.
И эту записку велит проглотить.
Выслушал мужик, намотал на ус.
Эх, думает, так его за ногу! Ученье свет — неученье тьма. Говорило государство учись — не учился. А как бы пригодилась теперь наука.
Покачал мужик бороденкой и говорит через зубы:
— Нету, — говорит. — не могу писать. Не обучен. Знаю только фамилие подписывать. Может, хватит?
— Нету, — отвечает Егорыч, нахмурившись и теребя усишки. — Нету. Одно фамилие не хватит. Фамилие, — говорит, — подписывать от грыжи хорошо, а от внутренней полная записка нужна.
— Чего же, — спрашивает мужик, — делать? Может, вы за меня напишете, потрудитесь?
— Я бы, — говорит Егорыч, — написал, да, — говорит, — очки на рояли забыл. Пущай кто-нибудь из родных и знакомых пишет.
Ладно. Позвали дворника Андрона.
А дворник, даром что беспартийный, а спец: писать и подписывать может.
Пришел Андрон. Выговорил себе цену, попросил карандаш, сам сбегал за бумагой и стал писать.
Час или два писал, вспотел, но написал:
«Я здоров и папаша покойный здоров во имя отца и святого духа. Дворник дома № 6 Андрон».
Написал. Подал мужику. Мужик глотал, глотал — проглотил.
А Егорыч тем временем попрощался со всеми любезно и отбыл, заявив, что за исход он не ручается — не сам больной писал.
А мужик повеселел, покушал даже, но к ночи все-таки помер.
А перед смертью рвало его сильно и в животе резало.
Ну, помер — рой землю, покупай гроб — так нет. Пожалела баба денег — пошла в союз жаловаться — дескать, нельзя ли с Егорыча деньги вернуть.
Денег с Егорыча не вернули — не таковский, но дело всплыло.
Разрезали мужика. И бумажку нашли. Развернули прочитали, ахнули — дескать, подпись не та, дескать, подпись Андронова — и дело в суд. И суду доложили: подпись не та, бумажка обойная и размером для желудка велика — разбирайтесь!
А Егорыч заявил на следствии: я, братцы, ни при чем, не я писал, не я глотал и не я бумажку доставал. А что дворник Андрон подпись свою поставил, а не больного — недосмотрел я. Судите меня за недосмотр.
А Лндрон доложил: я. говорит, два часа писал и запарился. И, запарившись, свою фамилью написал. Я, говорит, и есть убийца. Прошу снисхождения.
Теперь Егорыча с Андроном судить будут. Неужели же засудят?
9. Рассказ о том, как Семен Семенович Курочкин
работал у барона Некса
Я, братцы мои, никогда не любил баронов и графов, но и своей жизни я все-таки встретил одного умилительного барончика. Я и теперь как вспомню о нем, так смеюсь. Будто меня щекотят под мышками.
Фамилия-то у него немецкая, но был он русский человек по всем статьям. И даже мужиков любил.
А поехал я к нему в имение, в Орловскую губернию. И не один я, а трое нас поехало — спецов-водопроводчиков: я, Василь Тарасович да еще мастерок, мальчишка Васька.
Приехали. Делов, видим, на копейку — трубы провести по саду. Только и всего. Втроем, положа руку на сердце, и делать нечего. А условие на месяц.
Ладно. Работаем. Пища неплохая, чудная. Воздух и все такое — вообще сущая благодать.
Но только проходит три дня — начали мы между собой обижаться и роптать. Что такое? Не отстает от нас барон ни на шаг. Утром мы на работу — тут барон. Мы в сторону — и барон в сторону. Ходит мелкими шажками по аллейкам и цветы нюхает.
Хорошо. Мы на кухню — и барон за нами. Мы за стол — и он садится. И сидит, что заяц. И на нас смотрит.
Тьфу ты, думаем, в рот ему муха! Неужели же не доверяет и следит, чтоб свинцовую трубу у него не сперли?
Вот раз мы вышли на работу, а Василь Тарасович подмигнул нам и вдруг к барону подходит. А в руке у него лопата. Становится он к барону грудь к груди и говорит:
— Здравствуйте. Всем, — говорит, — мы довольны и премного вам благодарны, и все нам тут вокруг нравится, и делов на копейку, но, — говорит. — ежели вы к нам недоверие имеете и над нами держите контроль в смысле свинцовых труб, то мы к тому не привыкши. Раз условие — исполним. А вам нечего ходить позади да цветки нюхать.
Сказал — и лопату влево бросил, дескать, счастливо оставаться, прощайте.
Смотрим — барон осунулся сразу, похудел, заморгал очами и говорит тихим басом:
— Что вы, — говорит, — братцы! Да рази я что? Я ничего. Рази я контроль держу? Нет, — говорит, — просто, — говорит, — чувствую я себя в вашем обществе молодцом. У меня, — говорит, — и аппетит является, и сон, и бодрость. Вы, — говорит, — уж позвольте мне вокруг вас находиться. Уж не обижайтесь.
Мы, конечно, посмеялись.
— Ладно, — говорим. — Ежели с этой стороны — пожалуйста. Ваше дело хозяйское.
А с того дня и пошло все в гору, да круче. Дали мы согласие на свою голову.
Утром, едва встали, глаза продрали — является наш барон.
— Не пора ли, — говорит, — братишки? Здравствуйте.
И сам от нетерпения ручки свои трет и волнуется., И торопит. Попьем чаю, выйдем на работу — барон уж тут. Интересуется ходом работы. И все пустяками. Только мешает.
Поработаем — пожалуйте, граждане, кушать. Присаживайтесь. Не стесняйтесь. Будьте как дома. Стол роскошный. И все скоромное — щи или там лапша. И все с мясом.
Ну а барон, конечно, тут же трется.
— Кушайте, — говорит, — дорогие приятели. Я, — говорит, — люблю, когда мастеровые мужики кушают. От этого, — говорит, — у меня аппетит является и сон.
Насмотрится на нас, как мы лопаем, и велит себе прибор нести. Начинает кушать с нами. Да только где же ему с нами? Старичок он нежный, болезненный, ложку хлебнет непременно обожжется, захаркает и дышит после, что жаба. Смотреть на него неловко.
Покушали. Ладно. Пожалуйте на траву ложиться. А барон тут же. Хлопочет, стерва.