Рабочий день перед праздником заканчивался рано, и мы поймали прокурора уже на выходе из кабинета. Умоляли и уговаривали минут сорок, но прокурор был неумолим.
— Простите, — сказал он, — но рабочий день уже закончился. А меня ждут дома дети наряжать ёлку и…
Тут он неловко повернулся, и из разорвавшегося пакета посыпались, раскатившись по полу, мандарины. Все бросились собирать их. А кинооператор понюхал мандарин и сказал прокурору:
— Если пахнет мандарином, значит, скоро Новый год. Вот вы сейчас приедете домой, и дети обрадуются: «Папа мандарины привёз». А Алёше некому было сказать «папа», и никто не наряжал ему дома ёлку. Никто! Никогда! Ни разу в жизни!
Прокурор растерянно посмотрел на мандарины и вдруг молча подписал прошение.
Из райцентра я добралась до колонии лишь без пятнадцати десять. После десяти, таков порядок, уже не освобождают. Зона готовилась к отбою, и в большинстве спален погасили свет. Но тут загремели засовы, забегали конвоиры, и во всех окнах вспыхнул свет, сигнализируя ближним и дальним:
— В зоне вольный человек!
Это почти мистический момент — вольный человек в зоне. Заключённые стараются прикоснуться к нему, чтобы «заразиться» волей. А потом по очереди ложатся на его опустевшую шконку, чтобы вдохнуть тот воздух свободы, слаще которого нет.
Вот такой был Новый год — за два часа до полуночи из зоны вышел вольный человек Алёша, правда, ещё в лагерной телогрейке с номерами. Переодевать его было уже некогда и не во что. Он попал за решётку четырнадцатилетним мальчиком и давно уже вырос из полудетских одежд. После четырёх лет заточения он от волнения не мог идти. Отошёл от ворот и упал в снег. Мы с таксистом кое-как дотащили его до машины, а он рыдал, как ребёнок, выплакивая то горе, когда никто никогда не наряжал для него дома ёлку, а после четырнадцати лет был лишь ужас зоны.
— Сынок, сынок!— обнимал и успокаивал его таксист.
— Дяденька, — плакал Алёша, — я больше никогда, ни за что! В институт поступлю! Землю есть буду, клянусь, а выучусь!
А дальше вспомните клятву Буратино, потому что ни в какой институт Алексей поступать не стал, устроившись работать в тот хитрый автосервис, куда он некогда сбывал краденое. Первое время он заходил ко мне и говорил виновато, что перед институтом надо подзаработать деньжат. Потом он исчез.
А когда через три месяца я разыскала его, он говорил со мной уже с чувством превосходства: дескать, зачем ему диплом инженера, если инженерюгам, он узнавал, платят как нищим.
— Вот у вас за спиной университет с аспирантурой, — говорил он мне насмешливо, — а в доме одно «совковое» барахло да продавленный диван. Вы, «совки», привыкли к нищете. А я на автосервисе имею такое бабло, что уже надумал прошвырнуться на Мальдивы.
Больше мы с Алексеем не встречались.
Так вот, если тридцать процентов «хулиганчиков» вскоре после освобождения возвращаются в зону, то остальные всё же находят своё место в жизни. Заводят семью, работают и, получая обыкновенную зарплату, говорят с удовольствием, что теперь у них всё как у людей. Но эта обыкновенная, как у всех, жизнь неприемлема для вора. Дело здесь не только в сребролюбии, хотя и в нём тоже. Знакомые мне воры жили почти аскетично, и даже при наличии денег не пытались благоустроить своё грязноватое жильё или хотя бы купить посуду. А зачем, если впереди Мальдивы, экзотика и праздник жизни? Один вор-рецидивист так описывал своё счастливое будущее: вот сидит он под пальмами с бокалом шартреза, а чернокожие рабыни моют его белые ноги. Кстати, умер этот человек не под пальмами, а в мерзкой зоне под Вытегрой, и ничего хорошего в своей жизни не видел. А только гордость превыше разума, и манит человека некий манок, зазывая в страну грёз и несбыточных желаний.
Венечка тоже слышал этот манок и с первого дня пребывания в монастыре собирался уехать отсюда, заявляя:
— Вперёд, на праздник жизни! Я теперь будь-готовчик — даже пить бросил. Только по субботам и только норму!
Норма же у Венечки была такая — четвертинка белой и две пол-литры пива, причём обязательно в стеклянных бутылках.
В будние дни он был занят в монастыре. А в субботу после бани приходил ко мне поработать, лелея, однако, своё намерение — «культурно посидеть», пока мы будем в храме на всенощной. Сначала он пробовал хитрить, доказывая, что обязан сторожить дом в наше отсутствие, поскольку тати так и рыщут в ночи. Но хитрость Вени была понятна даже ёжику. И я из двух зол выбрала меньшее — пусть лучше выпьет дома за сытным ужином, чем натощак под забором.