— Ты человек! — обрадовался Венечка. — Смысл же не в выпивке, а в празднике души.
Теперь он уже не таился и при мне готовился к празднику. Накрывал стол белой скатертью, на скатерти — хрустальная рюмочка и роза в вазочке. А нехитрый домашний ужин он так искусно украшал зеленью и нарезанными в виде цветов помидорами, что сам восхищался трудами своих рук:
— Всё как в лучших ресторанах Парижа! Я б никогда из Оптиной не уехал, если бы в монастыре был ресторан.
А потом он грезил в своём «парижском» ресторане, воображая, как достойному господину Венечке стараются угодить официанты, а на эстраде стонут от страсти цыгане. И Венечка подпевал им: «Я э-эхала домой, я эхала одна…» О чём он грезил, не знаю. Но манила его вдаль фата-моргана и звала в те неведомые страны, где порхает птица счастья колибри, про которую он думал, что это павлин.
Собственно, из-за пристрастия к таким посиделкам он и хитрил, затягивая работу. Ведь закончится работа, и не будет повода являться ко мне ради субботних ресторанных игрищ.
Правда, Венечка порывался работать по воскресеньям, но тут мы привыкли придерживаться заповеди: «Помни день субботний», для православных — воскресный. А в воскресенье работать грех. Это не просто слова, но некоторый личный опыт, добытый, увы, путём искушений. Помню, как в воскресное утро паломники привезли нам роскошную рассаду из питомника. Мы опоздали тогда на литургию, поспешив посадить рассаду, а воскресная рассада засохла. В другое воскресенье мы с двумя прихожанками не пошли в храм, но устремились на базар, услышав от соседей, что на рынок завезли очень дешёвую рыбу и муку. В общем, истратили всё до копейки и радовались удаче, закупив много рыбы и муки. А дома обнаружили, что мука червивая, и от рыбы после разморозки смердело так, что от неё отказались даже коты. Не зря в народе говорят, что в воскресенье трудиться, считай, разориться. Правда, позже, из снисхождения к нашей немощи, духовники разрешали нам ходить на рынок после воскресной литургии. Но это было уже годы спустя, а сначала Господь давал нам понять: воскресенье не наш день, а Божий. Воскресенье — это малая Пасха. И вот рассказ одного игумена.
Однажды, ещё юношей, он в воскресный день попал на базар и увидел полчища омерзительных демонов, шныряющих среди людей. От демонов шёл такой нестерпимый смрад, окутывающий всю базарную площадь, что юношу навсегда отвратило от мира, и он вскоре ушёл в монастырь.
Венечка называл такие взгляды «суеверием» и, навещая меня по воскресеньям, перемывал косточки суеверной хозяйке. Забор покосился: почему не починишь? Сарай захламлён: не хозяйка, а горе! А ещё я должна выкопать пруд и разводить на продажу карпов. Надоело мне это хуже горькой редьки, и я уже была готова заплатить любые деньги, лишь бы избавиться от выматывающего душу бесплатного ремонта.
На праздник Успения Божией Матери Венечка учудил ещё хлеще. Явился утром расфранчённый, а в кейсе явственно позвякивали бутылки.
— Решил вам сделать подарок к празднику, — заявил он торжественно,— закончить нынче работу и поставить большую праздничную точку.
— Да кто же работает на Успение? — возмутилась я. — Всё, мы уходим, и ты уходи.
— Бог труды любит! — начал «богословствовать» Венечка. — Даже батюшка говорит: за неработающим монахом сорок бесов ходят, а за работающим лишь один. Вот и я, противоборствуя духам злобы поднебесной…
Мы опаздывали в храм, и слушать эту демагогию, прикрывающую желание выпить, было настолько невмоготу, что хотелось уже единственного — да пусть он делает что угодно, лишь бы поставил наконец точку и исчез из моей жизни.
На праздник Успения Божией Матери работа действительно была закончена, а на следующий день мы едва не сгорели: проводка полыхнула так, что выгорела часть брёвен. Как же я каялась тогда, что допустила в своём доме работу в праздник! Перепуганный Венечка прибежал чинить проводку, но вскоре полыхнуло опять. Потом работу Венечки переделывал уже городской электрик, и снова искрило. В общем, насиделись мы без света, а Веня уехал из монастыря.
Отсутствовал он несколько месяцев, а в лютые крещенские морозы явился ко мне домой в каких-то лохмотьях и галошах на босу ногу. Обмороженные ноги Венечки были цвета свёклы. Сначала он молча грелся у печки, а отогревшись, заявил: