Внезапно возникшее пёстрое мельтешение их совершенно сбивало с толку, так что и взгляд у Дмитрия стал вдруг бессмысленным, прыгающим и мутным.
«Нет… нет его… а был… только что… они и там… он…»
— Где?! — закричал Дмитрий и ударил кулаком в стену.
Слышно было, как Феклиста, так и не покинувшая своё убежище под столом, взвизгнула и заскребла ногтями по полу.
— Потеряли кого? — сочувственно осведомился Иеремий.
— Потерял, — подтвердил Мефодий. — Как пить дать, потерял.
Дмитрий вернулся в комнату и, тяжело дыша, опустился на пол, прислонившись спиной к шкафу.
— Не пойму, — прошептал он. — Как вы это делаете? Где эти комнаты ваши, в которых вы прячетесь?
— Кто прячется? — удивлённо спросил Иеремий.
— Мы, — объяснил ему Мефодий.
— А мы прячемся? — Иеремий пожал плечами. — Совсем плохо, бедняге…
— Уж вы так судьбой моей распоряжаетесь! — зло бросил ему Дмитрий.
И снова ударил кулаком по стене.
— Где Игнатий ваш? Куда подевался?
— С утра же не было, — спокойно заметил Иеремий. — Мы же говорили — он нам…
— Не врать! — закричал Дмитрий. — С ума меня свести хотите? Я давно заметил, вчера ещё…
— Вчера — не давно, — осторожно заметил Мефодий, косясь испуганно в сторону Дмитрия.
— …Вы меня специально путаете!
Дмитрий вскочил и быстро, широкими шагами, подошёл к столу.
Рот его был растянут и перекошен, губы блестели от брызнувшей на выкрике слюну. Глаза побелели и стали неживыми, словно готовые треснуть и разлететься колкими обломками шарики белёсого гипса.
— Сука!
Дмитрий схватил Иеремия («болтаешь всё время?! доболтался, гад!») за плечи и резко встряхнул его, словно собираясь рывком подбросить вверх, под самый потолок.
— Где?!
— Кто? — всё тем же спокойным голосом осведомился Иеремий.
— Игнатий! Он только что здесь был. На меня смотрел! Смотрел! А потом ушёл… Почему ушёл?!
— Так ведь не было его здесь, — ответил Иеремий.
— Ой, да поналетели тута злые разбойники! — затянула из-под стола Феклиста.
— Молчать!
«Что же это со мной?» подумал Дмитрий. «Что? Точно, безумный стал… То сижу спокойно, то бегать начинаю… Смеюсь, кричу. Скоро плакать начну…»
— А ты поплачь, — медленно, с какой-то непонятной, но явной угрозой сказал Иеремий.
И глаза его, до того бесцветные, безжизненные, словно вырезанные из мутной, песком потёртой слюды, вспыхнули багровыми, с кровавым отсветом, огоньками.
— Поплачь…
В голосе его не было ни прежнего невозмутимого спокойствия, ни скрытой иронии, ни выводящей из себя назидательности.
Было… Торжество! Восторг от быстрой, легко одержанной победы. Тщательно скрываемая, но всё-таки прорвавшаяся, выдавшая себя радость.
Он смотрел на Дмитрия с дерзким веселием охотника, загнавшего добычу в ловушку. И губы карлика, подрагивая, тянулись в ядовитой, ехидной усмешке.
— Что? — испуганно переспросил Дмитрий и одёрнул руки (на миг ему показалось, что Иеремий, по крысиному ощерив рот, вцепится ему в палец и сдавит его, перекусывая, острыми своими зубами… нет, зубов он видел, но был почему-то был уверен, что они острые, непременно острые и прочные, словно сталь…).
— Что такое?! Чего… чего лыбишься то?
— Поплачь, — повторил Иеремий и показал Дмитрию язык (тонкий и чёрный, словно у гадюки, разве что не раздвоенный на конце… да мог бы быть и раздвоенным, едва ли бы Дмитрий тому удивился, разве что испугался бы ещё сильнее).
— Поплачь.
— Что ты заладил? Что?!
Дмитрий уже не с раздражением, а с испугом смотрел на карликов.
— Жизнь, она ведь… — Мефодий вздохнул и, взяв нож, начал медленно, размеренными движениями, намазывать масло на хлеб. — Она ведь штука такая. То смеёшься, то плачешь. А жизнь то — она проходит. Так вот, за смехом да плачами. Вот, вроде и вещи какие-то удивительные происходят. Интересные даже. Мир странным становится. Меняется вроде… Или не меняется вовсе? Может, и не меняется. Вроде замечаешь того, чего раньше не замечал. Скажем, приходит кто-то, а потом выясняется, что никто и не приходил. Ищешь, а искать и нечего. А ты это заметил. А что заметил? Ничего. Потому что ничего и не было. И всё плачешь. Или злишься. Всё вокруг тебя новое, странное такое… А смысл в том какой? Может, и никакого? Так, посмеяться немного. Да поплакать. А то ведь как без этого? Никак.
Он протянул бутерброд Дмитрию.
— Скушай, раб несчастный.
А потом голосом заботливым итихим спросил:
— Тебя за что из института выгнали?
— Чего? Я то… Меня…
— За воровство! — донёсся из-под стола радостный возглас Феклисты. — Беспутный сынок то у меня!