И Тузик, не выдержав, разревелся.
— Ты, небось, думаешь, легко там, в деревне, живётся то? На всём готовом, под крылышком хозяйским… В конуре… с миской… Так, да? А у меня конуры даже нет! Живу где придётся и жрать не дают! Будто чужой я им. А ведь родное то место, родился там. Вырос. Служил как мог. Верен был крыльцу своему! Деревне своей! Ничего у меня другого нет, и жизни другой нет. И там жизни нет. Бьют, унижают все… А что я вам сделал, что?!!
Тузик взвизгнул и зашёлся в истеричном плаче.
«Тьфу, сволочь» с отвращением подумал Волк и отвернулся от ревущего Тузика. «Псих какой-то истеричный… Бешеный, что ли?»
И тут, будто угадав мысль Волка, Тузик пустил долгую, пенную слюну и захрипел.
— Гад! — выдавил Тузик в перерыве между хрипами. — Палач!
— Дурак ты, — ответил Волк и прилёг, закрыв глаза.
Теперь ему не то, что есть — даже смотреть на Тузика не хотелось.
«Бывают же такие» подумал Волк. «И откуда у них это берётся? От людей, наверно, переняли…»
Он знал, что люди, попав к волкам, часто плачут, жалуются на тяжёлую жизнь и просят за всё прощения.
Эта отвратительная предсмертная истерика называется «покаяние».
Волк знал, что по другому это называется — «страх».
Страх.
Липкий, холодный, с сладковато-кислой слюною и судорогой сведённым горлом.
С криком.
Согнутой спиною.
Он никогда не ел таких людей.
От них тошнило.
И ещё он думал, что страх этот куда хуже разорванного клыками горла.
И люди и псы их не заслужили избавления от него.
«Живите, живите…» подумал Волк. «Живите… Со мной, без меня. Не лучше и не хуже. Вам от самих себя покоя не будет. Собаки…»
Волк в ту ночь спал плохо.
Всю ночь Тузик плакал, выл и рычал.
— Жри меня! — вскрикивал он и Волк вздрагивал во сне. — Рви меня на куски! Ты увидишь как умеют умирать дворняги! Врагу не сдаётся… Ты думаешь, жизнь мне дорога?.. Сдалась она мне!.. А хозяин… И били меня… А жратвы то там… Доски того гляди набьют… А зимой… Последнее отберут… Собаки кругом… Ой, не могу больше, не могу! Убей меня, я сам не свой!
«Вот сволочь!» с раздражением думал Волк, переворачиваясь с боку на бок. «Уснуть ведь не даст. И как его люди терпят?»
Под утро Тузик затих.
Волк проснулся с рассветом.
Он выбрался из норы и долго смотрел на деревья, недвижно стоявшие в розовом, тихом, ровном, печальном свете.
Роса холодком с травы стекала на лапы.
Лёгкий туман серебристый плыл над поляной, таял в светлеющем утреннем воздухе.
Свет из розового стал торжественно-золотистым.
Словно печаль проходила и морок ночной отступал.
И Волку показалось на миг, будто там, далеко, какой-то неведомый, никогда им не видимый и не знаемый, но добрый и всеведущий волчий бог подарил ему этот рассвет как утешение. И память о навеки ушедших волчатах.
И решил Волк, что в нору эту он больше не вернётся.
Никогда.
Тузик проснулся поздно.
Ближе к полудню.
Волка в норе не было.
У входа в нору лежала записка.
ПРОЩАЙ, ДВОРНЯГА. БЕГИ В ДЕРЕВНЮ.
ХОЗЯИН, ВЕРНО, СОСКУЧИЛСЯ.
И чуть ниже было приписано.
СВОЛОЧЬ ТЫ, ТУЗИК. И ЖРАТЬ ТЕБЯ ПРОТИВНО.
«Это я то сволочь?» с обидой подумал Тузик. «Чего я ему сделал то?»
Возвращался Тузик в деревню по ближней просеке, стараясь не забираться в чащу.
Возвращаться в родной двор ему было отчего-то страшно. И чувствовал он себя виноватым перед хозяином.
«Зря я его за нос то цапнул» думал Тузик, искоса поглядывая на шевелящиеся под ветром кусты. «Надо бы прощения попросить…»