Рассеянно слушая щебет Иванки, Михель уводит свою маленькую Королеву из толпы танцующих, покупает ей с лотка Мюллера пышный маковый бублик, заказывает в палатке у Милоша кружку клубничного вина.
– Веселись! – напутствует на прощанье. – Ты здесь самая красивая!
Потом снимает со своей головы венок и исчезает в темноте.
========== Часть 16 ==========
16
– Я пришёл, – произносит Михель, стоя на берегу.
Эту фразу он говорил не раз, но у неё никогда не было продолжения, и никогда до этой ночи Михель не сжимал в кармане отцовский складной нож.
– Я истомился в ожидании, измучился разлукой с тобой. Я устал просыпаться и засыпать без тебя. Выйди под солнечный свет или забери меня во тьму, мне всё едино. Только не заставляй больше каждую минуту тосковать о тебе, – уговаривает он реку.
Висит над Михелем молодой месяц. Плещется вода в запруде. Какая-то ночная птица трижды прокричала в камышах.
– Выйди ко мне, дай в последний раз коснуться тебя. Дай увидеть, как светится лунным сиянием твоя белоснежная кожа, как звёзды отражаются на дне твоих зрачков, – страстным шёпотом просит Михель.
Зашелестел ветер, качнул ветви старой вишни. Давно осыпались белоснежные лепестки, но чудится Михелю, будто чей-то светлый силуэт соткался вдруг за корявым стволом. Сжал он покрепче нож, шагнул навстречу.
***
– Ты куда пропал? – обиженно спросила Иванка. – Там все танцуют, веселятся, я тоже хочу.
– Как ты здесь оказалась?
– За тобой пошла. Чуть не заблудилась. Мне страшно было, но я по дороге бублик жевала, чтобы не бояться. Хочешь половинку?
Ругая себя последними словами, Михель подхватил девчонку под локоть
– Найдёшь обратную дорогу?
– Неа, – честно призналась Иванка. – А ты что тут делаешь, рыбу ловишь?
– Рыбу-рыбу. Большую такую щуку с огромными острыми зубищами. Не уйдёшь подобру-поздорову, скормлю ей тебя, – невесело пошутил Михель.
– Не скормишь. Ты добрый, – Иванка прижалась к его плечу. – А большие щуки сегодня спят. Они всегда спят, когда люди костры жгут и веселятся. Можно, я с тобой побуду? Мне так холодно одной.
Вздохнул Михель, снял вышитый камзол, закутал в него Иванку.
– Садись, вот тут, под вишней, только тихо. Если случится что – беги в сторону луга и громко-громко кричи. Ты с родителями в деревню приехала?
– Я сирота. Меня в гости позвали, пожить немножко.
– Надолго?
– На неделю, – Иванка опять шмыгнула носом и, судя по звукам, принялась доедать бублик.
Замолчал и Михель, настороженно вслушиваясь в ночные шорохи. Вот плеснула вдалеке крупная рыба. Вскинулся он, встал между берегом и Иванкой.
– Не придёт она, – тихо сказали за его спиной. – Говорю же тебе, спит. Не нужно её будить.
Оглянулся Михель, а под вишней и не Иванка вовсе. Вернее она, только постарше, но вот насколько – на пять лет или на пятьдесят – так сразу и не определишь: красивая, светлоглазая, распущенные серебристые волосы струятся по плечам до самых лодыжек, светятся в темноте.
– Ты? – задохнулся Михель.
– Я, – кивнула Ундина. – Такой я была, когда твой отец заманил меня сюда много вёсен назад.
– Но я… я танцевал с тобой, я видел румянец на твоих щёках, слышал твоё дыхание!
– Сегодня необычная ночь. А твоя любовь дала мне силы на короткое время притвориться живой, различать запахи и вкусы, чувствовать холод и тепло. Ты танцевал со мной, ты накормил меня, ты был заботлив и нежен, – печально поёт Ундина. – Спасибо тебе, Михель, сын Михеля, за твой щедрый дар.
– Не уходи! – взмолился Михель. – На рассвете мы пойдём в церковь и попросим священника обвенчать нас. Я знаю, что если никса понесёт от человека ребёнка, то получит взамен бессмертную душу. Ты сможешь навсегда остаться со мной на земле.
– Моё тело давным-давно истлело, стало илом и тиной, – поёт Ундина. – Мне бы просто лежать на дне – краеугольным камнем для мельницы, основой благополучия твоего рода. Но, захлёбываясь речной водой, чувствуя, как она через горло попадает в мои лёгкие, безжалостно разрывая их на части… ах, Михель, в те последние мгновенья моей земной жизни я слишком сильно пожелала одного – отомстить. Я не обычная никса, не водная дева, рождённая из пены морской, не добровольная утопленница или потерянный ребёнок. Я – залог. Я – смерть, которая длится полвека. Я – искорка жизни, навеки запечатанная во тьме.
– Я люблю тебя! – Михель раскинул руки, словно для объятий. Блеснуло в правой ладони предательское лезвие ножа.
Силуэт Ундины подёрнулся мелкой рябью – так дробится лунное отражение в воде, когда кто-то бросает камень.
– Говорят, что месть сладка, – поёт Ундина. – Они лгут. Сын моего убийцы полюбил во мне душу, которую отнял отец. Душу, которой у меня нет. Разве не этого я хотела, не об этом мечтала? Но лучше бы ты убил меня, мельник, сын мельника. Ведь мы связаны – она и я. И чем живее, чем человечнее я становлюсь, благодаря твоей любви, тем сильнее её неутолимая жажда… Хочешь, я подойду ближе? Попроси, и я не буду сопротивляться. В эту ночь, когда я вновь почувствовала вкус хлеба и запахи луговых цветов, когда я вспомнила, каково это – быть человеком… именно в эту ночь ты вонзишь в мою грудь то самое железо, что держит меня на дне.
– Я люблю тебя, – с тоской повторил Михель. – И я не могу причинить тебе боль.
Вода в запруде забурлила, словно в котле над костром. Всплыли наверх клочья белой пены, различимые в утренних сумерках. Казалось, будто нечто тёмное и большое рвётся наверх из глубины.
– Твои слова ранят сильнее железа, – поёт Ундина. – Ты разбудил её. Она давно жаждет твоей крови. Но я поклялась не позволить ей причинить тебе вред.
– Я люблю тебя, – прошептал Михель. – Я не могу жить без тебя на земле. Пусть круг замкнётся на мне.
Скользнула к нему Ундина, перехватила занесённую руку. Успела. Вцепилась.
Держит.
– Отдай мне нож, Михель, сын Михеля, – не поёт, а говорит. Умоляет. И густые ресницы её мокры – от воды, от росы, от слёз ли? – Если любишь меня, отдай.
Вздохнул Михель, разжимая пальцы, серебристой рыбкой скользнул нож в прозрачную ладонь никсы. Поцеловала Ундина Михеля в лоб, словно прощаясь. И – нырнула в бурлящую воду.
Порозовела пена. Или это рассветное небо отразилось в ней, окрасив её в алый цвет?
***
Солнце уже давно поднялось над горизонтом. А Михель всё сидел на берегу.
Ждал.
Вот всплыл на поверхность его нарядный камзол, поднимая за собой из глубины мутный кровавый след.
Не шелохнулся Михель.
Вот всколыхнулась волна, вынесла на песок отцовский нож. Проржавело блестящее лезвие, обломалось посередине – словно полвека лежало оно на дне речном.
Поднимайся, Михель, иди домой. На тебе ли, тобой ли, но закончилось проклятие. Больше не будет плыть над водой колдовской голос, не станут умирать люди, растает заговорённое серебро, впитается в песок.
Потом, лишь потом своим будешь ты зарабатывать хлеб насущный.
Но не двигается Михель. Смотрит на реку. Будто забрала она и забыла вернуть что-то важное и очень дорогое для него.
К полудню лениво шелохнулась водная гладь. Поднялось на поверхность что-то белое, закачалось на волнах, словно в колыбели.
И лишь тогда вскочил Михель, бросился в воду по пояс и вынес на руках Иванку в берёзовом венке. Тихо-тихо лежала она в его объятьях, словно спала. Мокрая русая коса расплелась, светлая улыбка застыла на бледных губах.
Бережно, стараясь не разбудить, понёс Михель любимую прочь от реки.
К дому.
Конец