Слякотно за воротами, чавкает под колёсами грязь, а подъезд к ним выложен прочными сосновыми брёвнами. Легко идёт повозка, словно по воздуху плывёт. Одна беда – каждый раз замирают у створок волы, медлят, прядут ушами. Вот и приходится хозяину спрыгивать с облучка, брать поводья в руки и вводить непослушных животных во двор.
Чисто во дворе у Михеля, справно.
Ходят вдоль забора хохлатые куры, роются в весенней земле в поисках первых червяков. Гогочут жирные гуси, вытягивают длинные шеи, откликаясь на голоса своих диких собратьев. Важно напыжились пёстрые индюки.
И всё-то во дворе к месту, всё ладно устроено. Вот, посыпанная опилками, пошла широкая дорога к мельнице – как раз двум телегам разминуться. А слева вместо поросшего бурьяном пустыря подсыхает и осаживается слаженный осенью новый сруб. Уже скоро застучат тут топоры, возводя двускатную крышу. У лучшего стекольщика в Дрездене закажет Михель дубовые рамы, привезут их, бережно закутанные в овечьи шкуры, установят. Светло будет в новом доме, чисто. Войдёт молодая хозяйка, развесит кружевные занавески, расставит на подоконнике красную герань. Будет сидеть у окошка, поджидая мужа с мельницы.
В старом доме у Михеля осталась лишь одна комната – наверху, под крышей, запертая на амбарный замок. Внизу, в людских, ночуют хмурые молчаливые батраки. Не подмастерья, наёмные рабочие на один-два месяца. Кто-то приходит, кто-то уходит, Михель даже не старается запомнить их имена. Но работа кипит, крутится колесо, работает мельница, похрюкивают на скотном дворе сытые свиньи, блеют козы.
Кажется, отлучись Михель надолго, оставь без присмотра хозяйство, – и ничего не изменится. Точно так же будет прибывать достаток, словно улыбнулось мельнику, сыну мельника, счастье, поманило за собой – да и осталось в доме навсегда.
Работа на мельнице заканчивается с последними лучами солнца. Даже приезжие издалека крестьяне уже привыкли: коли добрался в сумерках, то стучи не стучи, не пустит тебя Михель на порог, не откроет ворота. Придётся ночевать в лесу до рассвета или возвращаться домой не солоно хлебавши. Даже тех, кому осталось молоть всего мешок или два, выпроваживает Михель. Как ни умоляй его, сколько денег ни сули – суров и непреклонен молодой мельник. Осенью да весной, пока солнце в полную силу не вошло, такие сроки – сущее наказание. Зато летом – благодать: мели сколько душеньке угодно, ночи всё равно короткие.
И лишь когда на небо поднимается полная луна, тихо становится на мельнице, пустынно. Отправляет Михель рабочих то на покос, то в поле, то на лесную вырубку, то за какой ещё надобностью. Даёт с собой припасов вволю, закрывает за ними ворота. Гремят железные запоры, отсекая мельницу от всего остального мира. Некому присмотреть за хозяином, некому подсмотреть.
Плывёт от реки густой туман, свивается причудливыми кольцами, повисает белоснежными космами на ветвях. И слышится из его глубины тихое пение. Садится Михель возле мельницы и слушает, прикрыв глаза.
Твои руки как крылья лебедя, поёт туман, хочу коснуться ладоней твоих – и не могу: густая тьма встала между нами, крепки железные запоры, полынью заросла тропа. Уже столько раз рождалась и умирала луна, а ты никогда больше не говорил мне, что любишь меня. Оседает солнечная пыль на дно реки, струится песок. Не видеть мне солнечного света, не касаться губ твоих, не просыпаться рядом на одной постели. Но я знаю: жизнь твоя и сердце твоё навеки принадлежат мне. Так люби же меня, Михель, люби сильнее…
Михель знает, что за всё приходится платить, и знает, какой ценой.
И он не боится.
========== Часть 4 ==========
4
Как он добрался до дома, Михель помнил смутно. Вроде как некому больше было подкинуть в очаг щедрую порцию хвороста, содрать насквозь промокшую, в сосульках, одежду и закутать его в ворох старых одеял, – значит, дошёл и переоделся сам.
Проснулся он на полу возле очага. Всё тело ломило – но не той противной хворобной ломотой, которая предшествует серьёзной болезни, а как бывает после целого дня тяжёлой работы. И голова гудела, будто с похмелья. А так ничего, даже насморка не было.
Глядя в осколок зеркала, Михель вытащил из щеки занозу, промыл рану водой. «Хорош красавец, – проговорил издевательски, рассматривая трёхдневную щетину на обветренном покрасневшем лице. – Такому только с никсами женихаться». Память, смазав жуткие картины вчерашней ночи, сохранила лишь нежное девичье прикосновение к коже.
Морщась, Михель натянул на себя сырой кожух и шапку, обул сапоги и вышел во двор. Яркое солнце, отразившись от снежных сугробов, на миг ослепило его. «Вот дойду я сейчас до мельницы, а там колесо целёхонько, – размечтался Михель. – А плохо мне от того, что я вчера с Петаром в трактире лишнего перебрал».
Но, завернув за угол, он увидел обрушившуюся махину колеса, припорошенную снегом, и обломки жердей, и полузасыпанный потухший фонарь.
– Вот и всё, – проговорил Михель вслух. – Был из меня мельник, да весь вышел.
Он тщательно обыскал берег, но следы, если какие и были, засыпал снег. Тёмная вода в запруде подёрнулась тонким первым ледком – всматривайся – не всматривайся, не заметишь ни серебряного проблеска хвоста, ни пряди волос, развеявшейся по течению.
Только под фонарём в луче зимнего солнца что-то блеснуло, будто крупная чешуйка на белом снегу. Михель нагнулся, и новёхонький серебряный гульден сам собой скользнул ему в руку. Заиндевевшие ветви старой вишни качнулись, и в их шелесте Михелю почудился звонкий хрустальный смешок.
Он оглянулся, но никого подле не было.
***
Тем же вечером Михель, увязая по колено в сугробах, отправился в деревенский трактир. Неунывающий Петар был уже там – нависал над глиняной тарелкой с жареными колбасками, щедро сдобренными перцем, и цедил маленькими глоточками пинтовую кружку светлого пива.
Судя по количеству народа, в трактире собралась добрая половина деревни – отпраздновать окончание самой длинной ночи в году. Высокий худой трактирщик Милош с насмешливым прозвищем «Толстяк» еле успевал разливать жаждущим яблочный сидр и можжевеловый шнапс, крепкую рябиновку и домашнее пиво. Две его дочки Лотта и Марта – такие же жилистые и некрасивые, будто их лица и фигуры лепили по образу и подобию отцовских, разносили между столами подносы с фаршированной гусятиной, свиными ножками, тушеной в специях капустой и жареной до золотистой корочки селёдкой. Из кухни, где колдовала жена Милоша, доносились густые и сытные запахи пастушьего мясного рулета и сладкого сливового пирога.
Михель, не обращая внимания на приветствие Петара, протолкался к стойке, с размаху впечатал в исцарапанную потемневшую от времени столешницу серебряный гульден и крикнул, перекрывая шум:
– Мне бутыль чего покрепче и закуски от пуза. А всем остальным по кружке лучшего пива! Я угощаю.
Милош покрутил монету в узловатых пальцах, посмотрел на свет и только потом кивнул. Посетители трактира разразились одобрительными возгласами.
– Что отмечаешь, Михель? – льстиво поинтересовался хромой Жилко, чья неистребимая привычка пить за чужой счёт уже стала одной из местечковых баек. – Аль сватов удачно заслал?
Вся деревня знала о неудачном осеннем сватовстве Михеля к шестнадцатилетней Лизхен. Старый Мюллер громогласно грозился спустить на смазливого голодранца собак, а белокурую дочку, столь неудачно строившую глазки кому ни попадя, запереть в амбаре и держать там, пока не поумнеет.
– Поминаю! – коротко ответил Михель, залпом осушив первую порцию.
Подхватил вторую кружку, услужливо поданную Милошем и, отодвинув Жилко плечом, двинулся к столу Петара.