Последнее, что он видит, – это наклонившееся к нему прекрасное лицо с оскаленным тонкогубым ртом.
А потом на него обрушивается тьма.
Ах, нет у Михеля верного друга, который пошёл бы за ним в огонь и воду. Нет больше детского приятеля, с которым делили пополам горбушку круто посоленного хлеба и воровали яблоки и сливы в чужих садах.
Зато, ах, какая в мельничной запруде прочная плотина! Как быстро и слаженно работают оба шлюза, не забиваясь речной тиной и мелким мусором, не зарастая осокой и ракушками! Как прочен бревенчатый завал, укреплённый булыжниками и крупной галькой! По нему Михель легко может пройти на другой берег реки, не намочив новёхоньких сапог из телячьей кожи, и тем же путём вернуться обратно.
Хорошо, когда каждая мелочь находится на своём месте и служит лишь богатству и процветанию щедрого хозяина. Долго стоять теперь мельнице, долго крутиться колесу. Когда одряхлеет Михель и не сможет больше выполнять свою работу, придёт пора передавать наследство сыну. И тот наверняка умножит отцовское состояние.
А выпить пива или поговорить о погоде можно с любым человеком в трактире, ведь каждый в деревне любит молодого мельника, которому так щедро улыбается фрау Фортуна. Вот только не заметит случайный собеседник тоску, которая плещется на дне зрачков Михеля.
Оно, может, и к лучшему. Меньше знаешь – легче заснёшь.
========== Часть 8 ==========
8
Отшумел немудрёными праздниками морозный снежный сечень. Отметили крестьяне Рождение Года, прошлись по домам колядующие, одетые в тулупы навыворот, пронесли на шесте золотое соломенное солнце. Отзвучали звонкие девичьи и детские голоса. Наступили будни.
Тяжко зимнее время для крестьянина. Утром пурга, вечером мороз. Ревут и мечутся по хлеву суягные овцы и козы, в особо холодные ночи стены домов изнутри покрываются инеем. Воют за околицей голодные волки, подходят к заборам, заглядывают злыми зелёными глазами в щели, не боясь собачьего лая. Берегись, хозяин, сторожи своё добро, держи наготове топор или вилы, чтобы дать отпор незваным гостям.
Хорошо тем, кто летом заполнил амбары припасами, наметал стогов соломы и сена, доверху засыпал дощатые ящики репой и яблоками, наколол полные поленницы дров. Сиди себе у очага, занимайся неспешным делом, кто во что горазд: чини прохудившуюся одежду, режь деревянную посуду, сдабривая горло добрым глотком подогретого сидра. Девки своё рукоделие затевают: прядут, ткут, вяжут, шьют – готовят себе приданое. А малыши под ногами путаются: скажи да скажи, тятько, сказку пострашнее, да чтоб с обязательным хорошим концом.
Вот и тянутся долгими зимними вечерами истории – такие же бесконечные, как нить из прялки матери, такие же затейливые, как узлы на отцовской рыболовной сети. Пищит детвора от восторга и страха, жмётся к тёплой печке.
Ведь пока сказка длится, никто не может угадать, как она закончится – плохо или хорошо.
***
Как ни кликал Михель Ундину, не отзывалась она больше. Только в кострище прогоревшем не уголья отыскал – пригоршню серебряных гульденов, испачканных в золе. Будто всё-таки решила никса за новогоднее подношение добром отплатить.
«И что за морок на меня нашёл? – удивлялся потом Михель. – А если бы, распробовав, она меня на дно утащила?»
Проваливаясь в сон, он видел жуткие картины. Вот вцепилась Ундина в шею перепончатыми лапами, обвила ноги хвостом – отбивается Михель, да всё без толку: не совладать ему с чешуйчатой тварью. Студёная вода залилась в рот и ноздри, мешая кричать и дышать. От нехватки воздуха в груди будто вот-вот разорвётся игольчатый шар. Острые зубы Ундины впились в шею, потом в лицо – жадно отрывая и заглатывая большие куски человеческого мяса. Кровь залила Михелю глаза.
Кричал во сне Михель, вскидывался на жёстких полатях. Отбивался от морока, пил в сенях из ведра ледяную воду, пока не начинало ломить зубы, давал зарок никогда больше не подходить к запруде, а мельницу продать, сжечь, разнести по камушку – только бы не видеть таких снов.
А под утро приходили совсем другие видения. Грустила на берегу реки светловолосая девушка, тянула к нему руки. Лились из прекрасных серых глаз крупные слёзы. «Люби меня, Михель, – будто бы просила она. – Люби так сильно, чтобы вывести из тьмы на солнечный свет!» Знал Михель во сне, что это та же самая Ундина, но подойти и взять за руку не мог – обрывался сон, таяла девушка, утренним туманом ускользала сквозь пальцы.
***
Остатки колеса Михель вытащил на берег, вычистил от остатков щепы жёлоб. Взвесил кошель с серебром и решил, что на новое уж точно хватит, знать бы умельца, который за дело возьмётся да лишних вопросов задавать не станет.
В конце сечня приехали к мельнице сани, груженные лесом, привезли балки и брёвна. И всего-то осталось распилить, выстрогать, сложить в пазы тютелька в тютельку, без единого гвоздя… дать высохнуть, установить. Не пустяк, даже если ты не один и знаешь, с какого бока подойти к работе. Вот только рук у Михеля не хватало, и голова в нужную сторону думать отказывалась.
На его памяти старое колесо всегда было исправное, лишь в последние годы жизни отца постепенно приходя в негодность. Роясь в отцовском сундуке со всяким добром, Михель надеялся найти чертежи или ещё какие полезные указания. Но вместо них отыскал потрёпанные бумажные листки, рассыпающиеся от ветхости. Грамоту Михель знал, но буквы были такими истёршимися, что некоторые места он так и не смог разобрать. А то, что прочитал, заставило его вскрикнуть от ужаса.
Записи Михель сжёг и несколько вечеров подряд провёл в трактире, заливая крепким вином полученное знание.
– Э, да ты никак всё отцовское наследство намерен пропить? – не выдержал на третий вечер Милош, получив от него горстку мелочи в обмен на очередной кувшин с крепким дешёвым пивом.
Когда Михель был на лесопилке, то благоразумно сменял остатки приметного серебра на медь. Но всё равно меди выходило слишком уж много.
– Да колесо чёртово хочу починить, не знаю с чего начать, голова пухнет, – мрачно признался Михель.
– Хорошее дело затеял, – покивал Милош. – Вот только выпивка тебе в этом не помощник. Видишь, как Жилко без опохмела мается? А когда-то знатным мастером считался. Только где ему сейчас – руки молоток не удержат, вот и пробавляется по мелочи, там починить, тут построгать, – обычно молчаливый Милош задумчиво пожевал кончик седого уса. – Ты бери пиво, да к нему иди. А пару толковых парней я тебе на мельницу пришлю. Хватит деньжат, чтобы им за труды заплатить?
Михель кивнул, с похмелья не сразу поверив своему счастью. Значит, можно не так, как когда-то отец, а по-другому.
– Со мной потом сочтёшься. Коли дело выгорит, первую дюжину мешков мне бесплатно намелешь.
– А если не выгорит?
– Значит, и считать нечего. Жалко мне тебя, дельный ты парень, не то что мой лоботряс Петар, – Милош отвернулся, давая понять, что разговор закончен.
А Михель, подхватив кувшин, поманил к себе Жилко:
– Выпьешь за моё здоровье? Я угощаю.
***
Хромой Жилко, несмотря на дурную славу, и в самом деле оказался толковым малым. Вот только пить ему давать не следовало – унюхав спиртное, он из каменщика и плотника превращался в невразумительно мычащее бревно, разом минуя все промежуточные стадии.
Поначалу Михель на ночь запирал Жилко в доме, чтобы тот ненароком не ускользнул в трактир и не сорвался в запой. Зато по окончанию работы торжественно обещал поить неделю. И ещё неделю – после того, как весной колесо сделает первый оборот.
Чертежи у хромого Жилко выходили – залюбуешься. А вечерами, чтоб меньше думать о запретном плоде, тот травил байки из своей молодости.