Получалось, что под его руководством строили чуть ли не главный дворец самого курфюрста, а уж дворцов помельче, разбросанных по землям Саксонии, Чехии и Германии, и вовсе было не счесть. И в каждом крупном городе знали Жилко, привечали и чествовали. Пока проклятая балка, обрушившись с верхотуры, не раздробила ему левую ногу. Вначале он, не жалея, тратил деньги на известных лекарей-костоправов. После – ходил по знахарям и колдунам. И только когда даже они подтвердили, что ногу вылечить невозможно, Жилко начал пропивать остатки своего состояния. Денег хватило ненадолго, в конце концов он превратился в бродягу и после долгих скитаний прибился в их деревню, под бочок к одинокой бездетной вдове.
Слушал Михель, дивился, смотрел, как в неверном пламени свечи меняется тень, отбрасываемая низеньким чернявым лужичанином. И вроде складно говорил Жилко, а до конца поверить не получалось. Ведь вся деревня знала, как гоняет его коромыслом дородная Бояна. Как огородами улепётывает от неё подвыпивший Жилко, прячась по чужим овинам, пока вдовушка не сменит гнев на милость. Но что-то всё же было в нём, трезвом, такое, что Михель не мог считать его рассказы совсем уж выдумкой.
Под конец короткого месяца лютого на мельницу приехали двое плечистых братьев-крепышей – Гданько и Збышко. Привезли от Бояны корзину домашних лепёшек для Жилко и доброе слово от Милоша. И уже вчетвером принялись за главное дело.
Михель работал как проклятый. Спал меньше всех, ел, что придётся. На обмороженных потрескавшихся ладонях лопались кровавые мозоли, нещадно ныла натруженная спина, распухали суставы, к вечеру отёкшие ноги напоминали неповоротливые колоды. Поначалу Михель не верил в успех, и лишь упрямство заставляло его по утрам разлеплять глаза и снова браться за инструменты. Но когда под руководством Жилко брёвна стали постепенно превращаться в новёхонькое, пахнущее свежей древесной стружкой колесо с лёгкими и прочными крыльями-лопастями, Михель чуть было не разрыдался от счастья.
И Жилко стало не узнать: ходил по двору степенно, важно, полный внутреннего достоинства, стараясь не подволакивать искалеченную ногу.
– Ты меня, Михель, не пои. Лучше деньгами дай. Я своей Бояне кожух новый справлю, платок цветастый на ярмарке выберу. А на остаток козу купим или поросёнка, чтобы в хату прибыток был, – то и дело повторял он, когда колесо уже стояло в глубине сарая, и дело действительно было за малым – заменить прогнившую ось и дождаться первой серьёзной оттепели, чтобы спустить его на воду.
Михелю и тут повезло: в первых днях брезеня, ровно по календарю, грянуло жаркое солнце, закапали сосульки, зажурчали светлые ручьи. Пока шла работа, на улице становилось всё теплее. Вот уже в проталинах потянулись в рост робкие бледно-зелёные травинки, в полях проклюнулись ростки пшеницы, засинели на лесной опушке огоньки первоцветов.
Торжественный спуск колеса назначили на субботу. Ундиньи деньги растаяли вместе со снегом, и Михель беспокоился, как он будет рассчитываться с помощниками. Но Милош, увидев на Михелевых руках подсыхающие струпья мозолей, внезапно обещал ему ссуду: мол, видно, что в толк пойдёт и вернётся сторицей.
В пятницу на мельнице растопили баню. Перед важным событием парились до хруста в натруженных костях, обливались студёной водой из запруды и снова ныряли в густые клубы пара.
В кладовой уже ждала большая корзина снеди и выпивки к завтрашнему дню. Жилко, на удивление, не клянчил «кружечку пивка после дела», а степенно, вместе со всеми, сёрбал малиновый травяной взвар, закусывая его желтоватым сахаром и куском пшеничного хлеба.
Напиваться перед серьёзной работой – последнее дело для настоящего мастера.
========== Часть 9 ==========
9
Ах, есть у Михеля новый камзол и золочёная пряжка на широкополой шляпе, кошелёк, набитый звонкими монетами, и новый красивый дом! Нет у него только невесты – хозяйки на хозяйстве, матери новорождённым горластым сыновьям, той, которая на праздничном обеде сядет с ним во главу стола и первой поднесёт почётному гостю крутобокий каравай со щепотью крупной соли.
Вторую ярмарку подряд горько рыдает за прилавком голубоглазая красотка Лизхен. Подходит к ней Михель, улыбается, принимает угощение, испечённое заботливыми руками, но больше никак не выделяет её из толпы других девушек. Видя тоску любимой дочери, пекарь Мюллер клянёт себя последними словами. Что стоило ему дать согласие на брак, когда нищий Михель, оборванец Михель, хозяин старой скрипучей мельницы и пары тощих кур Михель в первый раз посватался к его ненаглядной кровиночке?
Заручились бы тогда, надела бы Лизхен на белый пальчик простенький перстенёк со стекляшкой вместо камня, да подождали бы годик-другой, под разными благовидными предлогами откладывая свадьбу. Не разбогател бы Михель – так слово не воробей, его всегда обратно взять можно. Зато сейчас не пришлось бы локти себе кусать и причитания дочки слушать. А вдруг отыщет Михель невесту побогаче да покрасивее? Ведь теперь любая за него пойдёт – только помани.
Но вот ведь беда – сама Лизхен не хотела слово бедняку давать, прятать дешёвое обручальное колечко под тряпицей, лгать, что порезалась, когда подготавливала яблочную начинку для штруделя. Или того хуже – служить поводом для злых сплетен и пересудов. Мол, не могла первая деревенская умница-красавица другого жениха себе найти – и достатком повыше, и статью получше.
Вот и плачь теперь, Лизхен, ночами в пышную гусиную перину, заливай солёными слезами любовно вышитые наволочки! Не глядит на тебя Михель. Видно, забыл, как от одного взгляда твоих голубых глаз готов был хоть на край света босиком бежать. Забыл как краснел, заслышав твой голос и низкий грудной смех. Забыл как дрожал, дотронувшись до твоего нежного белого запястья.
Плачь, Лизхен. Видно, другая вошла в сердце Михеля, пустила ядовитые корни, одурманила разум, заволокла глаза невидящей пеленой. Не для тебя стучат возле мельницы топоры, возводя новый добротный дом, не тебе осенью восседать рядом с Михелем на повозке, чьи борта украшены золотыми пшеничными колосьями, не тобой он утешится в минуту горькой невзгоды, не с тобой разделит своё счастье.
Знать бы только имя этой разлучницы, хоть одним глазком взглянуть на ту, которая стала для Михеля дороже улыбки Лизхен. Ведь как ни щебечут красавицы из деревни, как ни наряжаются перед каждым праздником, – ни на одну он не смотрит, ни с одной не болтает дольше приличного. Неужто в городе невесту себе присмотрел?
Ах, нет внимательнее взгляда влюблённой и ревнивой девушки! Всё видит Лизхен, всё примечает: и берёзовую веточку с тремя листиками, будто бы случайно зацепившуюся за пряжку Михелевой шляпы, и то, как торопится он покинуть деревню и вернуться домой, и рассеянную улыбку, которая мелькает на губах, когда Михель думает, что никто его не видит.
Бьётся раненое сердечко Лизхен под накрахмаленным передником: есть всё-таки у Михеля зазноба, хотя и старается он до поры до времени скрывать свои чувства.
Но кроме этого ещё много странного замечает Лизхен: холодную отстранённость трактирщика Милоша, неприкрытую ненависть и страх Бояны. Первый после гибели племянника Петара не подаёт Михелю руки, хотя всего год назад называл молодого мельника самым работящим и честным парнем во всей округе. Вторая старается избегать Михеля, а случайно столкнувшись с ним на улице, опускает взгляд и под лотком с зеленью делает рукой непонятные знаки – будто бы отгоняет кого-то. Впрочем, Бояна всегда была странной, а после того, как пропал Жилко, и вовсе видно умом тронулась.
Зато с Милошем можно поговорить, решает Лизхен. Благо, вскоре находится вполне приличный повод: перед Троицыным днём трактирщик заказывает у Мюллера большую корзину сдобных маленьких булочек с начинкой из щавеля, яйца и черемши. Лизхен сама ставит опару, сама замешивает тесто и вызывается отнести готовый заказ. Отец не нарадуется: вот какая хозяюшка у него выросла, помощница в нелёгком ремесле, не пропадёт, даже если – тьфу-тьфу-тьфу! – не сладится у неё с замужеством.