Идёт Лизхен по улице, несёт тяжёлую корзину на сгибе локтя, прячет лицо под оборками чепца от игривого весеннего солнца. Не дай Бог, разукрасятся щёки россыпью веснушек, потом не наберёшься простокваши и чистотела, чтобы все свести!
Милош принимает заказ, но глядит хмуро, и на робкую попытку завести разговор отговаривается спешными делами. В трактире никого: все торопятся до Троицы перепахать и засеять клочки земли, чтобы не упустить урожай зерна, или заняты весенней уборкой. По каким-то делам из каморы выходит хмурая долговязая Лотта, рукав её коричневого платья со дня гибели Петара повязан траурной лентой.
«Неужели даже этой свезло быть просватанной? А ты того и гляди останешься вековухой жизнь доживать», – шепчет в голове у Лизхен неприятный въедливый голосок.
– Деньги передам твоему отцу при встрече, – говорит Милош. Его поза выражает твёрдое намерение поскорее избавиться от надоедливой девушки.
– А Михель здесь больше не появляется? Когда-то они с Петаром часто у вас бывали, – спрашивает Лизхен и заливается румянцем.
– Послушай-ка, девочка, – Милош задерживается у стойки и начинает поправлять идеально ровный ряд глиняных кружек и плошек, – забудь ты про Михеля, не для тебя теперь он. Я ведь тебе добра желаю.
«А для кого?» – хочет, забыв о стыдливости, спросить Лизхен, но Милош уже подхватил поднос с посудой и скрылся на кухне.
Она выскакивает на улицу, пытаясь не разреветься прямо на глазах у любопытных односельчан. Что ж, её самые грустные опасения подтвердились: Михель влюблён в другую.
– Вот идёт она, душегубова невеста, – ползёт за спиной Лизхен ядовитый шёпот, словно гадюка в бессильной злобе свивается тугими кольцами, готовясь к смертельному броску. – Да только не нужна ты ему ни на этом свете, ни на том. Заманит тебя чудищу в пасть, пропадёшь, сгинешь, перемелешься мукой и прахом.
Стоит возле трактира Бояна, щурит заплывшие жиром свиные глазки, чёрный чепец как крылья ворона по тёплому ветерку полощется. Караулила небось, чтобы Лизхен одну застать.
– Не растёт полынь по этому берегу реки. Жёлтой купальницей он зарос. Свиваются в глубоких омутах скользкие стебли кувшинок. Между берёз в полнолуние бродит белая тень… – бубнит под нос Бояна, раскачивается на пятках. Колышется её крупное тело, ходуном ходит.
– Сгинь, ведьма, – взмолилась Лизхен.
А Бояна возьми и швырни ей под ноги пучок молодой полыни, перевязанный красной нитью:
– Носи, девка, на поясе, коли жизни лишиться не хочешь! Как я носи!
Будто во сне нагибается Лизхен за травой, не в силах противиться наваждению, – хотя зачем нужна та полынь, ею только мух да блох отгонять, – а когда выпрямляется, Бояны уже рядом нет.
Только подол юбки за углом трактира мелькнул – быстро бегает, старая кляча, когда захочет.
Ах, всё, что нужно, есть у Михеля для счастья! Сидит он в тени старой отцовской вишни, щурится сквозь цветущие ветви на молодое весеннее небо в лёгких пёрышках облачков. Только не спокойно у него на сердце. И падают-падают душистые нежные лепестки, ложась на непокрытую голову и плечи Михеля. Издалека кажется: седой сгорбленный старик, заметённый снегом, прислонился спиной к нагретому солнцем стволу дерева. А если приглядеться получше, почудится в белоснежной вишнёвой кипени тревожный багровый оттенок.
Или это закатные лучи так странно отражаются от лепестков?
========== Часть 10 ==========
10
«Чтобы мельница стояла на воде и работала тот век, что ей положен, нужно взять молодую незамужнюю девицу и, привязав к ногам камень, утопить в запруде. Станет она духом водным, оберегающим мельницу, если не забывать приносить ей в жертву: чёрного петуха в новолуние, чёрного кота или осла на рождение солнца, и каждые семь лет давать вдоволь напиться человеческой крови…»
В ночь перед запуском колеса Михель спал плохо, метался на соломенном тюфяке, но стоило только закрыть глаза, как на внутренней стороне век всплывали полустёртые буквы, двоились, то вспыхивали огнём перед тем, как обуглиться и осыпаться пеплом, то кровью стекали по высохшему листу.
«Мельник обязан выполнять свою часть договора, иначе разгневанная покойница принесёт ему необычайные беды и разорение… На семижды седьмой год мельник или кто-то из его наследников может попробовать снять проклятие и отпустить дух на волю… для этого… добровольно… или они оба умрут…»
Отцовский голос врывался в сон, путал мысли. То произносил те самые слова, которые Михелю удалось прочитать, то просил прощения, то срывался предсмертным хрипом.
Нестарый, крепкий ещё, отец умер во сне от остановки дыхания. Скрюченными в судороге пальцами он цеплялся за распухшее горло, словно стремился разодрать его, чтобы напоследок вдохнуть воздуха, или ослабить чью-то цепкую хватку. На посиневшем лице какое-то время жили одни умоляющие глаза. «Сун-дук, ре-ка, спас-ти», – это всё, что удалось разобрать его сыновьям из его хрипа. Михель тогда не понял, о чём хотел сказать отец. А когда над телом совершили положенные обряды, Ганс сел верхом на чёрного осла, а Йохан подманил и взял под мышку угольно чёрного кота. Оба младших брата без сожаления покинули мельницу, оставив старшего Михеля заботиться об отцовской могиле и оставленном наследстве.
Сейчас, вслушиваясь в двойной храп Гданько и Збышко, от которого шевелилась паутина в углу и подрагивала печная заслонка, Михель пытался вспомнить, когда и как умерла его мать. Память не сохранила той ужасной ночи. Зато сейчас услужливо подбрасывала другие воспоминания. Вот Михель просыпается от того, что отец неумело поправляет на сыновьях общее лоскутное одеяло и будто бы напряжённо вслушивается в их дыхание. Вот на Духов день он приносит в дом не берёзовые ветви, а охапку молодой полыни и развешивает пучки по углам. Вот отчитывает Михала и Петара за то, что они без спроса убежали на берег запруды, прихватив с собой трёхлетнего Ганса и годовалого Йохана. Вот запирает сыновей в кладовке, чтобы не сбежали на вечернюю рыбалку, хотя все деревенские мальчишки хвастаются сильным клёвом… Вот… вот… вот…
«Что же ты совершил, отец, когда заложил первый камень в основание мельницы? И как мне теперь расплатиться за твой поступок?» – тоскливо думал Михель, ворочаясь с боку на бок.
***
И тогда он впервые услышал дивное пение. Далёкий девичий голос плыл над домом, туманом окутывал бревенчатые стены, пробирался под стреху. Но Михель не разбирал слов.
Он накинул на плечи куртку, сунул ноги в растоптанные башмаки и вышел на улицу.
Пение доносилось от запруды.
Полная травеньская луна висела на небе. Каждый шаг давался Михелю с трудом, сердце оглушительно билось о грудную клетку, кровь стучала в висках.
Ундина сидела на берегу, расчёсывая свои длинные волосы, и пела. Со спины она была так похожа на обычную деревенскую девушку, что у Михеля перехватило горло: «Ведь когда-то она тоже ходила по земле, любовалась солнцем, плела венки, любила или ждала любви».
– Не встанет, – вместо приветствия, не оборачиваясь, мелодично произнесла Ундина.
– Что? – удивился Михель.
– Колесо. А если и встанет, то долго не проработает, – она медленно пропустила сквозь прозрачные пальцы светлую прядь и, полюбовавшись игрой лунного света в волосах, откинула её за спину. Принялась за другую.