Родные и близкие были в отчаянии, и утешал их сам Налбандян.
«К чему эти слезы? Неужели они доставляют вам удовольствие, или вы думаете, что можете ими утешить меня? Вы должны понять, что грустные вести, ваши признания о горе и слезах не могут служить мне утешением. Наоборот, они усиливают мою тоску, единственное, недостатка в котором я не ощущаю… Пишите, что тоскуете по мне, что на сердце у вас грустно… Если это говорите вы, находящиеся на свободе, то можете представить, каково мое состояние!
Но я не падаю духом и с терпением несу свой крест.
Поздравляю вас всех с наступающим Новым годом, от всего сердца желаю всех благ».
И в то же время Микаэл был озабочен тем, чтобы опровергнуть сплетни, которые с удовольствием распространяли в Нахичеване его враги. С этой целью он привел в порядок все документы и черновики своего отчета и с особого разрешения передал их брату Казаросу — отослать в Нахичеван.
…Наконец в положении узника появилась какая-то определенность, и 11 января 1863 года Микаэл сделал следующую краткую запись:
«Сообщили мне сегодня, что дело мое передано в Сенат».
С этой записи начал Микаэл свой «Тюремный дневник». Это прежде всего означало, что он не надеется на скорое завершение дела. Отныне узник одиночной камеры будет хоть одной строчкой, но отмечать более или менее значительные события своих дней. Но какие значительные события могли быть сейчас в его жизни?.. Большей частью это упоминания о письмах — полученных или отправленных.
Учитывая те недели, месяцы, а может — как знать? — и годы, которые ему придется провести в равелине, Микаэлу надо было серьезно подумать над тем, как быть дальше.
Разумеется, он вовсе не намеревался ждать сложа руки очередного удара судьбы… Не мог днями и ночами предаваться мучительным воспоминаниям, только курить и страдать от болезней… Он не имел права отчаиваться и заниматься писанием прошений царю-батюшке…
Значит?..
«Пусть аристократы сидят сложа руки, — решил Микаэл, — наше же призвание — работать!»
И он приступил к работе.
«Завидую вам, что есть у вас возможность наслаждаться чарующими звуками прекрасной музыки! Что касается меня, то, кроме грустного звона колоколов, иногда долетающих до моей одиночки, я вот уже семь месяцев не слышал других звуков… Прежде чем окончить письмо, снова повторяю: книги, книги и книги! Попроси у Езяна Шлоссера, кажется, у него есть, в противном случае найти полное собрание сочинений Маколея. Романы нагоняют на меня скуку, словари — отвращение. Поэтому будь строг в отборе книг…»
Книги ему нужны были для работы, а вовсе не для того, чтобы скрасить одиночество. Всегда ощущающий себя одиноким, Налбандян только в равелине почувствовал вдруг, что есть у него и друзья и родные, есть могучая, им же созданная опора, есть, наконец, целый благодарный народ, озабоченный его судьбой!..
Генерал Симон Султаншах, в свое время так много сделавший для «Юсисапайла», сейчас всячески старался до опубликования приговора хотя бы под свое поручительство вырвать больного Микаэла из тюрьмы. Александр Второй отказал генералу, но уже одно то, что его не забыли, оказалось достаточным, чтобы политический узник почувствовал себя сильным и правым.
Потом, когда вновь разрешили свидания, навестить Микаэла пришли Ованес Берберян, Анания Султаншах, Казарос Хафафян, Микаэл Тер-Григорян… Из Нахичева-на приехал Карапет Айрапетян, а из Москвы — Степанос Назарян.
«Побывав в Петербурге, встретился с ним; поистине сладостная встреча, — вспомнит потом Назарян. — Но что пользы для него и какое утешение мне? Я не смог дать ему хотя бы частички своей свободы, кроме нескольких жалких и сочувственных дружеских слов… Присутствовал стоокий страж, разговор также был на русском. О невыносимая боль, неизлечимая рана! Мало было нам наших армянских болей, так еще столь великую боль присовокупил к ним наш неблагоразумный любимец, уронив себя и унизив нас перед нашими врагами…
Да будет бог опорой нам и ему…»
Да, поистине армянской болью стал арест Микаэла для всех близких!
О чем беседовал во время встречи с Микаэлом глубоко переживающий эту боль Назарян? Кто знает… Но нет сомнений, что должны были говорить они и о другой армянской боли — о прекращении издания «Юсисапайла».
«Со всей самоотверженностью, всяческими лишениями и страданиями я делал до сих пор все, что смог, — должен был сказать Микаэлу Назарян. — Время уже и мне отдохнуть; нельзя прошибить головой стену. Совершенно должна измениться наша нация, чтобы вновь открылась мне возможность предпринять новое патриотическое дело…»