И оказывается, что всю свою жизнь он прожил без той обыденной дипломатии, по которой люди, чтобы не обострять отношений с окружающими, оставляют за собой «открытые двери». И поэтому безоглядно любили его друзья и люто ненавидели противники.
Люди с таким характером усложняют жизнь прежде всего самим себе. Трудно и тяжело приобретают они друзей и легко — заклятых врагов, лагерь которых зачастую пополнялся прежними друзьями.
Многие, очень многие были уверены, что Микаэл Налбандян хитрый и тонкий дипломат. А он был человеком простым и ясным, любил шутки и всегда становился душой дружеских вечеринок. Но в то же время он никогда не изменял своим принципам, был исключительно беспристрастным и честным. Эти черты его натуры казались трудносопоставимыми, зачастую непонятными людям, привыкшим к обыденным взаимоотношениям, поэтому неудивительно, что о Налбандяне составлялись диаметрально противоположные мнения.
В числе его противников находились и те «патриоты»-армянофилы, которые считали все армянское истинным и совершенным и начисто отрицали любую критику, высказываемую в адрес армян. Налбандян знал цену таким «патриотам», прекрасно понимал, что они и пальцем не шевельнут ради интересов нации, если не будут иметь от этого прямой выгоды. Поэтому он часто повторял, что, «осуждая недостатки нации, не только не порочишь нацию, не только не становишься ее врагом, а, напротив, проявляешь себя ее истинным другом, поскольку хочешь видеть ее свободной от всяческих недостатков».
Именно эту исключительную сложность его натуры при всей ее кажущейся простоте имел в виду один из соратников Налбандяна, когда писал: «Кто из армян может сегодня оценить этого человека?.. Кто опишет его жизнь, дело и смерть, кто поднимет ту завесу, за которой скрыты, несомненно, страдания последних лет жизни Налбандяна, кто потребует выяснения всех обстоятельств его осуждения, кто прольет свет на приговор, по которому он был сослан?!»
Тем не менее современники сумели оценить роль Налбандяна в жизни нации и общества, хотя завесу, скрывающую его революционную и общественную деятельность, не удалось поднять до конца даже сейчас, спустя многие десятилетия.
…Не прошло и года со дня смерти Налбандяна, а его стихи и статьи уже переходили из рук в руки, хотя из осторожности имя их автора не указывалось.
И даже в 1874 году начальник жандармского управления Эриваньской губернии пережил несколько беспокойных дней: у молодежи вдруг появились фотографии Налбандяна с надписью: «Спаситель отечества».
А еще через несколько лет было начато очередное следствие по делу о распространении портретов «политического преступника Налбандяна, который содержался в крепости в Петербурге за сношения с Герценом» (шифрованная телеграмма полковника Орловского).
Обвинялся воспитанник армянской духовной семинарии в Тифлисе Тигран Навасардян.
Полицейское расследование показало, что «в одну из литографий г. Тифлиса явился молодой человек, армянин, и, предъявив фотографическую карточку, изображавшую, по словам его, учителя Маркозова, заказал отлитографировать 500 экземпляров его портрета для его учеников, желавших иметь его изображение».
Через несколько дней он получил свой заказ. Но один из работников литографической мастерской догадался, что изображен на фотографии вовсе не учитель Маркозов, и, «патриотично исполнив свой долг, сообщил куда следует».
Следствие доказало, что действительно «портреты представляют политического преступника Налбандянца, который в 1865 году был прикосновенен к делу по обвинению в сношениях с лондонскими пропагандистами».
Однако, учитывая, что Навасардяну было всего восемнадцать лет и то, что размножение портрета революционного деятеля не привело к опасным последствиям, наместник кавказский милостиво «изволил полагать: не давая этому делу хода в судебном порядке, подвергнуть Навасардяна заключению в крепости на шесть месяцев, с отдачей затем под надзор полиции на три года».
А фотографии Налбандяна вместе с его стихотворением «Свобода» размножались и распространялись в народе даже в начале XX века.
«Почти нет армянина, владеющего армянским языком, который не знал бы это стихотворение наизусть, — писала Мариэтта Шагинян. — Но я встречала многих армян моего поколения, родившихся и выросших в Москве и не знавших родного языка, а между тем с волнением, словно материнский завет, цитировавших, переживая каждый звук, величавый первый стих этого замечательного стихотворения: «Азатн аствац айн ориц…»