- Если бы Вы умели излагать свои доводы более спокойно, я может быть и согласился... Я даже почти согласен с Вами, но какое отношение наш разговор имеет к спасению Мологи?
- Да ты... - Тимофей Кириллович в сердцах уже готов был произнести "елки-палки" - свое самое страшное ругательство, но запнулся, не закончив фразу, и, перейдя на более мирный тон, пояснил:
- Видишь ли, мой план спасения Мологи прост и не требует принесения жертв, но ты его сможешь осуществить только в том случае, если поймешь суть, поймешь, как он работает. Малейшая неясность может родить неуверенность, и тогда все пропало. Не торопись. Выслушай меня. Я уверен, что если не голова, то сердце твое согласится со мной, а оно уже после подскажет голове более благозвучные, чем мои, формулировки. Ведь одну и ту же мысль каждый человек излагает по-своему. Поэтому позволь мне закончить теоретическую часть так, как я нахожу ее более удобной для изложения. Возможно, практические выводы о путях спасения Мологи, к которым я шел целую ночь, родятся в твоей голове еще до того, как я начну о них говорить.
- Хорошо, - согласился Анатолий. - Я слушаю.
- Благодаря изначальному единству, - продолжил Тимофей Кириллович, все внешнее, явленное в данный момент в этом мире, может восприниматься человеком с такой же степенью достоверности, с какой он воспринимает собственное существование.
- Вы хотите сказать, - еще раз поторопился форсировать мысль Летягина Анатолий, - что каждый человек в процессе творчества может проникнуть силой любви в нечто внешнее, и от этого внешнее станет для него таким же внутренним, таким же достоверным и значимым, как его собственное Я?
- Не горячись. Разумеется, без любви к объекту творчества творить невозможно. Но человек не соединяется силой любви с внешним, а обнаруживает внутри себя извечно существующее единство. Невозможно соединиться с тем, что уже находится в тебе изначально.. Твои лучшие картины прекрасны потому, что их рисовал художник, умеющий постигать изображаемые им предметы не как нечто постороннее, чуждое, а как подсмотренное им в глубине самого себя.
- Вы мне льстите.
- Самую малость. Твоя заслуга в том, что ты умеешь передавать в красках красоту мира. Но красота - это и есть, по сути своей, отблеск божественного единства во внешнем мире, резонансом вспыхивающий в глубинах человеческого Я. Мир прекрасен только для тех людей, которые не разучились находить внешнее в глубинах своего Я. Для тех, которые утратили это изначально присущее всем людям качество, красоты не существует. Окружающий их мир враждебен и безобразен. В таком мире страшно, а иногда просто невозможно жить!
Произнеся последнюю фразу, Летягин стукнул себя ладонью в грудь, закашлялся и... замолчал. Некоторое время, поставив локти обеих рук на доски стола и подперев кулаками виски, он напряженно всматривался в радугу рассыпанных по столу пятен краски, потом, не разглядев в них ничего утешительного, вскинул брови вверх и с какой-то мольбой в голосе спросил:
- Ты веришь в гений Сталина?
- Верю, - не раздумывая, ответил Анатолий.
- Веришь ли ты, что Сталин, хоть и атеист, но не слабее, чем мы с тобой, способен всей мощью своего громадного сердца ощущать явленную Богом в природе, поступках, чувствах и мыслях людей красоту?
- Верю!
- Вера твоя да поможет тебе. - Тимофей Кириллович поднялся из-за стола, перекрестил Анатолия правой рукой и уже набрал в грудь воздух, чтобы на едином дыхании развернуть перед молодым художником взлелеянную бессонной ночью идею, осуществление которой приведет к спасению Мологи, как вдруг дверь мансарды тихонько скрипнула, и на пороге появилась девочка лет тринадцати в легком ситцевом платье бледно-палевого цвета, украшенном двумя приколотыми к левому плечу ромашками . Склонив голову на бок так, что рассыпчатые каштановые волосы, упав на грудь, закрыли половину лица, она молча остановилась в дверном проеме.
- Тебе чего? - спросил Тимофей Кириллович.
- А я все слышала, - сказала прелестная незнакомка и, откинув волосы с лица, посмотрела на Летягина широко открытыми зелеными глазами.
- Что все?
- Как вы про Сталина говорили. Я сначала постояла немного на лестнице, послушала, а потом вошла.
- Это Анастасия, дочь Надежды Воглиной, - пояснил Анатолий. - Она каждый день приходит смотреть, как я работаю. Сама уже неплохо рисует.
- Вы меня не прогоните? - спросила девочка.
Летягин вопросительно посмотрел на Анатолия. Тот пожал в ответ плечами, потом, переведя взгляд на девочку и увидев ее умоляющие о доверии глаза, заметил:
- Она добрая, умная... - сделал паузу, как бы спрашивая сам себя - так ли это, и, утвердившись, добавил: - Она умеет хранить чужие тайны.
Тимофей Кириллович, помедлил в нерешительности, но так и не определившись, что делать в сложившейся ситуации, с трудом развернул свое грузное туловище в тесноте мансарды и направился к выходу. Анастасия шагнула в сторону, освобождая дорогу старому художнику.
- Постойте! - крикнул Анатолий, тоже поднимаясь из-за стола. - Что же должно выйти из того, что я верю в гениальность товарища Сталина?
- Как что? - удивился Тимофей Кириллович, обернувшись назад. - Разве тебе непонятно, о чем мы тут битых три часа рассуждали?
- Не совсем...
- Я старался - мыслил, рассуждал, объяснял...
- Ну, я понял. Я и раньше знал, что человек - подобие Бога. Сталин, хоть и атеист, почти как Бог для нас...
- Сталин не Бог, но если в его теле живет Душа, то, увидев красоту Афанасьевского монастыря, Иловны, зелень заливных лугов, глаза и лица мологжан, вот эту маленькую Анастасию, - Летягин показал пальцем на прижавшуюся к стене мансарды девочку, - он в сердце ощутит свое внутренне единство с прошлым, настоящим и будущим нашего края. Он сердцем поймет, насколько чудовищны планы затопления Мологи, насколько кощунственно ставить экономические расчеты превыше красоты, объединяющей людей разных поколений наших дедов и прадедов, всех граждан Советского Союза, всех людей, все живые Души и Бога!
- Но он же никогда! - Анатолий, задев краем рубашки за угол мольберта и распоров ее по шву, подошел к стоявшему в дверях Летягину. - Вы слышите? Никогда! Никогда не приедет в Мологу!!!
- Не приедет, - согласился Летягин. - Значит надо сделать так, чтобы он увидел Мологу и мологжан в Москве.
-???
- Готовь свои картины, - наконец, несмотря на присутствие постороннего человека, решился он сказать о главном. - Я приготовлю свои. Дам тебе эскизы Миши Поцелуева - они еще с тринадцатого года у меня хранятся. Найду деньги это тоже немаловажно. Поедешь в Москву. Будешь организовывать там выставку.
- Но...
- Никаких "но". Я тебе как профессионал скажу - таких талантливых художников, как ты, в России мало. Мои и Мишкины картины попроще, но тоже своего зрителя найдут. Успех обеспечен. А как сделать, чтобы на выставку пришел Сталин, решай на месте.
- А Вы..
- Я бы и сам поехал, но с моим здоровьем, с одышками через каждые пару ступенек, боюсь, буду тебе помехой. Адреса в Москве, письма рекомендательные к тем, кто, вероятно, еще помнит Летягина - это все дам. В общем... Тимофей Кириллович хотел еще что-то добавить к сказанному, но, подняв руку вверх, вдруг снова закашлялся, затем медленно повернулся спиной к Анатолию и, задевая плечами за стены, стал спускаться вниз по лестнице.
- Я! Я поеду в Москву! - услышал он уже в сенях пронзительный голос Насти. - Сталин - лучший друг детей! Я расскажу товарищу Сталину про ваши картины. Он обязательно захочет их увидеть!
Примечания.
12. Манеж - высокое деревянное здание в центре города построенное в конце XIX века для гимнастической школы. Вокруг здания был разбит великолепный сквер с прекрасными липовыми и березовыми аллеями. До последних дней Мологи он оставался одним из любимейших мест отдыха горожан. По периметру сквера были проложены концентрические дорожки для пеших прогулок, бега, а также обучения верховой езде и конным упражнениям. Последнее и предопределило название самого здания - Манеж. В средней части Манежа, так называемом амфитеатре, находились кресла для зрителей. Пол амфитеатра мог подниматься и приобретать покатое положение, для лучшего обзора зрителями происходящих на сцене действий. На втором этаже с большими окнами, выходившими на балкон, располагался буфет, а с левой стороны второго этажа над залом выступала раковина для оркестра. Высота зала от пола до потолка составляла более 6 метров. Объем здания - 4361 кубический метр.