— Пожалуйста.
— Не Моисей ли?
— Он.
Павел отступил на шаг от изваяния.
— Так вот каков ты, грозный прародитель гонимых испокон веков племён — мудрец, законодатель и воитель! Такого ныне нам недостаёт.
— Наследникам не нравится скульптура, — признал с горечью Микеланджело, — и просят новых у меня работ.
— Вошли во вкус — губа у них не дура! Устроим дело так, как я хочу. Эх, кабы мне такое изваянье!
— Святейшество, как можно?! — воскликнул Микеланджело.
— Я шучу. Прощай, мой друг, до скорого свиданья!
На выходе из мастерской Бьяджо тихо сказал кардиналу Гонзаге:
— Теперь пред ним спины не разгибай.
— Мы гонор охладить его сумеем, — в ответ процедил тот сквозь зубы.
Наконец именитые гости, рассевшись по каретам, укатили восвояси.
— Урбино, окна настежь растворяй! Всё провоняло приторным елеем.
— Какая вам от папы благодать! — воскликнул Урбино, потрясённый визитом святого отца.
— Его манеры льстивы и не новы. Он мягко стелет — жёстко будет спать и незаметно обретёшь оковы.
— Да Павел явно вам благоволит!
— Картоны прибери-ка, утешитель. О Господи, что сей визит сулит, какой он будет, новый покровитель?
Неожиданный визит Павла со свитой в его берлогу, как он сам называл своё жилище, не мог не взволновать и заставил крепко задуматься. Но прямота и простота папы в общении без ханжества и спеси были ему по душе. Польщённый высокой поддержкой, он с удвоенной энергией принялся за рисунки к будущей фреске.
После долгой разлуки Микеланджело с волнением вступил в Сикстинскую капеллу. Теперь алтарная стена в капелле не так пугала своими размерами (13,70 x 12,20 метра), достаточно ему было поднять голову и взглянуть на расписанный им плафон, который не шёл ни в какое сравнение своими габаритами с алтарной стеной.
Какими же силами он обладал, расписывая потолок капеллы! Единственно, что его беспокоило — это старые фрески, украшающие закопчённую алтарную стену, в том числе «Благовещение» Перуджино. Вспомнив его склочный характер, Микеланджело подумал, что даже с покойным художником лучше не связываться. Но на стене чуть выше были также две его фрески из жизни предков Христа, а над ними — пугающий своим стремительным порывом пророк Иона, сотрясающий всё вокруг.
Как быть? Но всё решилось просто — с позволения папы артель каменщиков приступила к кладке новой алтарной стены, частично разобрав старую. Вновь возведённой стене, согласно чертежам Микеланджело, был придан небольшой наклон, чтобы пыль и копоть не оседали на фреске. Кривизна составляет сантиметров пятьдесят, но для зрителя она станет незаметной.
Работа над эскизами шла полным ходом. Ему постоянно нужны были натурщики обоего пола, так как на новой фреске будет около трёхсот персонажей. Большую помощь в этом деле оказывали Урбино и особенно Кавальери, обладавший тонким вкусом. Это, пожалуй, была самая счастливая пора в жизни мастера, когда каждый день он встречался со своим кумиром. Тот приносил сделанные им рисунки и просил взглянуть. Микеланджело правил их осторожно, чтобы не задеть самолюбие молодого человека, преданного искусству.
Он встречал его каждое утро влюблёнными глазами и с грустью расставался с ним, садясь за эскизы. Однажды Микеланджело похвалил идеально сложенного натурщика, но, отметив скрытую в нём порочность, тихо промолвил, словно вспомнив о чём-то:
— Красота и порок, к сожалению, порою бывают совместны.
Тогда в порыве откровенности Кавальери вдруг рассказал, что ещё совсем недавно бражничал с друзьями и бегал по борделям, за что теперь жестоко себя корит.
— Простите, мастер, — робко спросил он. — А вы в молодости испытывали нечто подобное?
— Как вам сказать, мой друг. Я никогда не принадлежал самому себе. При виде телесной красоты во мне подавлялись все свойственные юности желания, кроме страсти взяться за карандаш или резец и воспроизвести поразившую воображение прекрасную форму.
Взглянув на погрустневшего друга, он добавил:
— Не печальтесь! Даже великого Леонардо за грехи молодости однажды временно изгнали из Флоренции.
Сошлёмся на одно из высказываний биографа Кондиви, который не переставал восхищаться душевной чистотой великого мастера: «Я часто слышал, как Микеланджело рассуждал о любви, и те, кому посчастливилось присутствовать при этом, утверждали, что он говорит о ней как Платон. Я, правда, не знаю, что говорил о любви Платон, но мне известно одно: за долгие годы близкого знакомства с Микеланджело я слышал от него лишь самые благородные речи, способные охладить чрезмерный пыл, порой овладевающий юношами».
Человек глубоко верующий, Микеланджело воспринимал телесную красоту как божественный дар, перед которым испытывал благоговейный трепет, подобный тому, что испытал Моисей перед Неопалимой купиной. Он сам признавал в письме другу Джаннотти: «Когда я вижу человека талантливого или умного, который в чём-то искуснее или красноречивее других, я не могу не влюбиться в него и тогда безраздельно отдаюсь ему, так что перестаю принадлежать самому себе…»
Таким человеком на его пути оказался Томмазо Кавальери, поразивший его красотой, гордой осанкой и, самое главное, трезвым пытливым умом, душевной чистотой и глубокой преданностью искусству, чего так не хватало прежним его кумирам. В тот период им было написано около двадцати сонетов и мадригалов, посвящённых другу, без которого он не мыслил своего существования. Приведём один из сонетов, который современники считали вершиной итальянской лирики XVI века:
Ко времени завершения фрески «Страшный суд» поток лирических излияний несколько поутих, хотя Микеланджело по-прежнему доходил до самоуничижения, преклоняясь перед Кавальери и часто вводя его в смущение при получении им пылких посланий с признанием в любви. Иногда в порыве охватившего его чувства Микеланджело переходил на более доверительное «ты»:
Своего любимца мастер щедро одаривал рисунками. Как пишет Вазари, «Микеланджело изобразил мессера Томмазо на картоне в натуральную величину, хотя ни прежде, ни после того портретов он не писал, ибо его ужасала мысль рисовать живого человека, если тот не обладает необычной красотой». В дальнейшем картон был утерян. Он никогда не стал бы писать уродливые лица, как это можно увидеть у Леонардо, создавшего целую серию рисунков обезображенных болезнью или гримасами лиц беззубых стариков и старух.
Он подарил Кавальери несколько удивительных рисунков красным и чёрным карандашом, желая научить юношу рисовать. Им были написаны для него Ганимед, похищаемый орлом Зевса, Титий, у которого коршун выклёвывает сердце, падение колесницы солнца с Фаэтоном в реку Эридан и вакханалия младенцев — рисунки, как пишет Вазари, «редкой красоты и изумительного совершенства».
Иногда молодой друг уставал от такого внимания великого мастера к своей скромной персоне и на время исчезал, давая Микеланджело немного поостыть. Возможно, Кавальери не мог не поддаться мнению молвы, косо смотревшей на их дружбу. Бедняга страдал от поклёпов и замыкался в себе, стараясь никого не видеть. Но любовь к искусству брала своё, и он вновь появлялся после домашнего затворничества в мастерской обожаемого мастера, робко показывая ему свои рисунки, над которыми работал дома. Как всегда, Микеланджело внимательно их просматривал, осторожно внося небольшие исправления.