— Язва, к сожаленью. Скрывать не стану — не велит мне долг.
— Как думаешь, возможно исцеленье? — робко спросил папа.
— Святейшество, в такие-то лета!
Ответ рассердил Павла.
— Для всех мой возраст — камень преткновенья. А я прожить собрался лет до ста, чтоб зависть злопыхателей заела. Ты доктор — так лечи, озолочу!
— Лечение — не шуточное дело, — ответил Ронтини.
— Старайся же, мой лекарь. Жить хочу!
— Отныне меньше всяких треволнений и должно впредь диету соблюдать: отказ от острых специй и солений, и главное — хмельного в рот не брать.
— Да как откажешься? — удивился Павел. — Прислал бочонок мне доброго тосканского вина…
— Кто?
— Микеланджело.
Ронтини всплеснул руками:
— Вы как ребёнок! Такая невоздержанность вредна и осложненьями для вас чревата.
— А он там как? — спросил Павел.
— О, пресвятой отец, храню я тайну пациента свято.
Услышав это, папа рассердился.
— Чего со мной юродствуешь, хитрец? Приставлен ты — тебе известны цели — не ради любопытства к нему.
— На Форуме я трижды на неделе, — заверил его Ронтини, — и беспокоиться вам ни к чему.
— Такой, как он, — задумчиво промолвил Павел, — раз в тыщу лет родится, чтоб вызволять из грязи род людской. Но многим неугоден он в столице, и сплетня поползла о нём змеёй.
Его слова поддержал Ронтини.
— За Буонарроти надобен уход, а от Урбино никакого прока. Сам мастер скуповат — слуга же мот, да и с хозяйством сущая морока.
— Без глаза женского дом сирота, — с пониманием согласился Павел. — Ну кто бельё помоет, залатает? Художник и корыто — срамота! Ни ласки, ни заботы он не знает, а трудится без устали, как вол, и не намерен ослаблять подпругу.
— На днях портному заказал камзол, — поделился новостью Ронтини, — и вычистил до блеска всю лачугу.
— С чего бы? — подивился Павел.
— Да увлёкся, как юнец.
— Зазноба-то Виттория Колонна?
— Она.
— Ах, Микеланджело, шельмец! — воскликнул Павел. — Гордячка-то к нему хоть благосклонна?
— По-моему, она со всей душой, хотя порою знатностью кичится и избегает встреч с ним в мастерской.
— Ишь ты. Для блуда монастырь годится, — недовольно заметил Павел. — Ну и ханжа! Попробуй в душу влезь. А чем прельстила-то, срамница? Ни красоты, ни стати — только спесь. Она не потаскуха Форнарина, по коей сохнул бедный Рафаэль. Но кабы не сикстинская картина, охотно б шуганул её отсель!
Видимо, вспомнив, с какой теплотой его принял мастер в доме на Macel dei Corvi, папа признал:
— А мастера мне жаль — маркиза дура. Да ничего тут не поделать с ним. У гениев особая натура, и общий к ним аршин неприменим.
Услышав шум, папа отпустил врача и велел впустить кардинала Гонзага и камерария Бьяджо, которые сообщили, перебивая друг друга, что отряд повстанцев, насчитывающий около двух сотен бойцов, направляется в сторону Флоренции.
— Давно по флорентийцам плачет кнут, хоть с князем-сопляком у нас согласье, — заметил Павел.
— Пока повстанцы подкрепленье ждут, — продолжил своё донесение Гонзага, — и бесконечные ведут дебаты, накинем сеть — не вырваться из пут, а остальное довершат солдаты.
— И император Карл оповещён? — спросил папа.
— Его испанцы будут палачами, — заверил кардинал.
— Вот это мудро, — похвалил Павел. — Тут большой резон: мы в стороне и с чистыми руками. А кесарю раз плюнуть на закон.
— И к свадьбе будет вроде подношенья, — угодливо заметил Бьяджо.
— За дочку Карла внука выдаю, — поделился радостью Павел, — на что монаршье есть благословенье.
— Вас поздравляем!
— Весть пока таю, — признался Павел. — Как только передушим всех повстанцев, тогда мы и закатим пир горой. Покуда вся надежда на испанцев.
Гонзага переглянулся с Бьяджо и тихо промолвил:
— Святейшество, тут казус небольшой. Допрос устроив, мы легко дознались, кто средствами снабдил бунтовщиков.
— И кто же? — грозно спросил папа. — Говорите. Что замялись?
— Буонарроти, — процедил Гонзага.
— Он на всё готов, — поддержал его Бьяджо. — Не зря о нём такие ходят слухи, что страх берёт.
— Да сплетни-то при чём? — возмутился Павел. — Молчи, дурак! Ты хуже римской шлюхи, готовой переспать с родным отцом.
Осмелев, Гонзага предложил:
— Вот повод, чтоб лишить его заказа, а роспись ту дель Пьомбо передать. От Микеланджело идёт зараза…
Но тут Павел не выдержал и закричал:
— Гонзага, нет! Такому не бывать! Его оклеветали, вне сомненья, завистливые злые языки. Ему на подлецов везенье, особенно злословят земляки.
И папа принялся объяснять придворным, что мастер нищий, сознательно дав бедности обет, в пристойном отказав себе жилище.
— Да у него гроша в кармане нет, — продолжал рассуждать Павел вслух, словно разговариваая с самим собой. — Ведь всё, что получает за работу, он попрошайкам братьям отдаёт, а те транжирят денежки без счёту и благоденствуют из года в год. Теперь он о племяннике радетель и думает балбеса обженить.
Его рассуждения осторожно прервал Бьяджо, напомнив, что в приёмной дожидается свидетель, готовый сказанное подтвердить.
— Кто выискался таковой?
— Дель Риччо, ходатай по делам и приживал.
— Тот флорентиец? — удивился папа. — Предал он вторично. Тащи его, ретивый кардинал!
Подталкивая вошедшего, Гонзага объявил:
— Пред вами грешник.
— Ближе, образина! — приказал Павел упавшему перед ним на колени перепуганному Дель Риччо. — Так ты, хамелеон, поклёп возвёл на нашего любезнейшего сына? Знай, клевета — тягчайшее из зол. А я-то полагал, что мастер славный разборчив в людях и в своих друзьях, среди которых, говорят, ты главный. Что, снова проигрался в пух и прах и подличаешь, задолжав всем разом?
— Святейшество, — залепетал Дель Риччо, — да я… да он… Клянусь! Пред палачом в подвале меркнет разум, и я…
— Оклеветал. Презренный трус! — закричал папа, всё более озлобляясь. — Уже пустил с испугу лужу, шельма! Да не сучи ногами, как сатир, а лучше думай. Что ты пялишь бельмы? Кто деньги дал?
— Мне их вручил банкир…
Гонзага с силой встряхнул его:
— Ты говоришь не то!
— Дал деньги Строцци, — решительно заявил Дель Риччо, почувствовав, что такой ответ будет папе по нутру.
Павел облегчённо вздохнул:
— Всё ясно, кардинал. Я так и знал. Чтоб выйти из тюремного колодца, он благодетеля оклеветал.
— Простите…
— Чтоб тебе быть целу, о нашем разговоре никому. Вон из дворца!
Когда тот чуть не бегом выскочил из кабинета, Гонзага спросил:
— Какой же ход дать делу?
— Ужели не понятно самому? — подивился Павел. — Да Строцци с Медичи — два разных клана, всю жизнь враждующих между собой. Они втянули этого болвана в свою игру, и тут вопрос простой.
Папа обвёл взглядом придворных, желая удостовериться, что удалось их убедить.
— Буонарроти дорогого стоит, и с ним у нас хлопот хоть отбавляй. Попробуй тронь творца — Европа взвоет, подняв из каждой подворотни лай.
Почувствовав колики в животе, Павел решил поставить точку в затянувшемся разговоре.
— Пока он с нами, недругам завидно и хочется союз наш оболгать.
— Но что-то утаил Дель Риччо, — словно про себя сказал Гонзага.
— Стыдно, — оборвал его папа, — облыжным обвиненьям доверять! Со временем шагает мастер в ногу и полон новых планов и идей. Горит в работе, ну и слава Богу! Лишь бы в систему нашу врос скорей и не считал бы Рим своей темницей.
— Да ведь ему ничем не угодишь, — пожаловался Бьяджо.
— Воздастся за терпение сторицей, — сказал папа. — Гонзага, что молчишь?
— К сторонникам реформ он расположен.
— Но льнут они к нему, а он к ним нет, — решительно отрезал Павел. — Виттории Колонна круг ничтожен. Итак, договорились обо всём.
Он с укоризной посмотрел на придворных:
— Кого нашли взамен ему? Дель Пьомбо — распутника, обжору и рвача. Он, как индюк, надулся от апломба. Ступайте и верните мне врача.
Когда все удалились, Павел задумался, понимая, что Микеланджело с огнём играет, встревожив весь Ватикан.
«Держись-ка от политики подале, — мысленно посоветовал он мастеру, — она грязней клоаки городской. Благое дело вместе мы зачали и связаны верёвочкой одной. Покуда жив, я ей не дам порваться, но за тобой ужесточу надзор. Не должен ты с еретиками знаться, иначе с ними угодишь в костёр!»