— Богатая для летописца жатва. Вам карты в руки, будущий Плутарх! А мне князьям осанна режет ухо. Мои кумиры — Дант, святой Франциск: обязан им раскрепощеньем духа.
Но Вазари не сдавался, настаивая на своём:
— Упорствуя, идёте вы на риск!
— Вазари прав, — не выдержав, решил вмешаться в спор Тициан. — Тлетворен здешний климат. Вы для Венеции желанный гость, где с превеликой радостью вас примут.
Микеланджело никак не ожидал таких слов от Тициана.
— И вы решили мне подбросить кость?
— Я не хотел обидеть вас, дружище, — извиняющим тоном ответил венецианец, — и от души желаю вам добра. О Господи, какая духотища!
— А для меня привычная жара.
Тициан решил сгладить создавшееся напряжение.
— Позвольте вам сказать не в назиданье, что истинный творец в любой стране способен обрести себе признанье.
— В любой? — подивился Микеланджело. — Я однолюб. Скажите мне, чтоб убежденьями не поступаться, себе не лгать и не кривить душой, пред власть имущими не пресмыкаться, не лучше ль бросить всё и на покой?
— Зачем вдаваться в крайность? — осторожно заметил Вазари. — Жизнь — как театр, и каждому своя на сцене роль.
Тогда Микеланджело то ли шутя, то ли всерьёз спросил:
— Так, стало быть, мой друг, я гладиатор, раз мне отпущена по роли боль?
— Признайтесь, вам не по нутру беседа, — сказал Вазари, успев записать последнюю фразу мастера в тетрадь, — и дух противоречья в вас засел.
— Слова, слова… я их боюсь, как бреда. А у меня край непочатых дел.
Появился Урбино.
— Синьоры, что разговор всухую! Я на прохладе стол накрыть успел.
— И впрямь, друзья, — поддержал его Микеланджело, — пройдёмте в мастерскую.
Все направляются к дому, а из-за кустов жимолости появились два свидетеля разгоревшегося спора между хозяином и гостями.
— Ушли. По-прежнему он полон сил, — с тоской в голосе заметил Дель Риччо.
— Как ловко обольщал его Вазари, — подивился дель Пьомбо.
— Не обольщал, а правду говорил. Какой же он судьбой гонимый парий, раз к Риму сердцем сам давно присох?
Их разговор неожиданно прервал появившийся Урбино.
— Как вы вошли?
— А прямо по дорожке, — нагло ответил дель Пьомбо.
— Побойтесь Бога, — сказал с укоризной Урбино, — мастер очень плох.
— Гостинцы передал ему в лукошке? — спросил Дель Риччо.
— Он даже взглядом их не одарил.
— А письма-то мои он хоть читает?
— Для нужника он их определил.
Лицо Дель Риччо перекосило от гнева.
— Не ёрничайте. Что вас разбирает?
— Сейчас схожу, — успокоил его Урбино. — Ответ для вас готов.
— Не будет благодарности. Поверьте! — решил успокоить товарища дель Пьомбо.
— А кто созвал известных докторов, когда он был на волосок от смерти? — чуть не со слезами в голосе спросил Дель Риччо. — Я, переписчик всех его стихов.
— Вы умыкнули их.
— Да что вы лжёте? Их у себя издатель придержал, узнав, что при смерти Буонарроти.
— Но Аретино трюк ваш разгадал, — возразил дель Пьомбо.
— Большую мне окажете услугу, сказав дружку, что он подлец и лгун.
— Да я поколочу тебя, ворюгу!
— Заткнись, монах! Бездарнейший пачкун.
Дело бы дошло до рукоприкладства, не появись Урбино с письмом в руках.
— Чего разлаялись на всю округу? Ступайте вон! Устроили тут гам.
Дель Риччо вскрыл конверт.
— Какой-то бред. Вы полюбуйтесь сами.
— Да не канючьте! Что он пишет вам?
— Терпенье. Строчки пляшут пред глазами…
Преодолев волнение, Дель Риччо расправил листок и никак не мог начать чтение вслух мадригала, хотя ему, как никому, хорошо был известен корявый почерк автора:
— Ну что я говорил? — сказал дель Пьомбо.
— Вы были правы. Безумен он, и я попал впросак.
— Собрат в беде, — сказал дель Пьомбо, — в лучах великой славы купались вдоволь мы. Пойдём в кабак! Для нас закрыта впредь сия обитель.
Провожая их взглядом, Урбино промолвил:
— Вот уж когда, желая покарать, лишает здравого ума Спаситель.
Он был явно озадачен, не зная, что предпринять и как поступить с письмами маркизы Колонна, которые боялся показать мастеру, хотя и знал, что за такое самоуправство ему несдобровать. От врача Ронтини ему стало известно, что маркиза вконец иссушила плоть постами и сейчас не совсем в своём рассудке.
— Виттория Колонна, не сердись, — сказал Урбино, перекрестившись. — Сейчас ему никак нельзя в дорогу. За нас, коль сможешь, грешных, помолись. Отныне ты подвластна только Богу.
Вопреки ожиданиям и заверениям врачей выздоровление продвигалось медленно, но Микеланджело не терял присутствия духа и потихоньку, насколько хватало сил, работал, то и дело появляясь, прихрамывая, в капелле Паолина. В такие дни он особенно нуждался в духовной поддержке своей славной подруги, от которой не было вестей из Витербо. Он терялся в догадках и не находил себе места.
Пока Микеланджело в мыслях о Виттории Колонна трудился в капелле, Тициан писал портрет папы. Сидя перед мольбертом, он старался передать главное в образе, замечая, однако, что позирование утомляет старого понтифика и он начинает дремать, слегка посапывая.
— Святой отец, ещё два-три мазка, и нынче ваши кончатся мученья.
— А отчего же в голосе тоска? — подивился Павел его словам, очнувшись. — Близ вас я полон умиротворенья, забыв о кознях праздного двора.
— Но кардиналы заждались в приёмной. Они сидят там с раннего утра.
— Пусть поостынут в прыти неуёмной. Я чую: вновь с наветами пришли мои советчики, льстецы и слуги. А как вы Микеланджело нашли, с Вазари побывав в его лачуге?
— Он поправляется, слегка хандрит. Хоть со здоровьем у него неладно, но, как и прежде, взор его горит, а сам он полон замыслов.
— Отрадно. Что скажете о фреске «Страшный суд»?
Тициан давно ждал такой вопрос, и у него был на этот случай готовый ответ, а потому, не задумываясь, ответил:
— Таких вершин искусство не знавало. Но автор сам считает, что сей труд способен породить глупцов немало, когда манере станут подражать.
Павел горько вздохнул, думая о своём.
— На свете дураков всегда хватало. Но как непросто ими управлять!
— Всё сложно в мире, — согласился Тициан. — Взять хоть освещенье: меняется и глушит колорит. Тут не поможет никакое рвенье. Природа света много тайн хранит. Вот почему сеанс наш прерываю, иначе тень портрету повредит.
Павел с трудом поднялся, чтобы расправить затекшие ноги.
— Я с неохотою вас отпускаю. Признайтесь мне: возможно ль что-нибудь исправить в росписи стены алтарной?
— Подправить можно, не задевши суть. Но кто отважится? А шаг коварный, и не поднимется ничья рука. В Сикстине гениальное творенье, и ваша в том заслуга велика. Оно прославит мудрое правленье, о чём веками память будет жить.
В этот момент у папы возникло желание обнять художника, но он сдержался и тихо промолвил:
— Вы сняли груз — развеяли сомненья. Не знаю, как мне вас благодарить. Без вас я так терзался безутешно.
— К вам завтра я ни свет и ни заря, чтоб поработать поутру неспешно.
Папа проводил его восхищённым взглядом.
— Какое благородство! Знать, не зря сам император Карл им очарован и мастера готов озолотить.
Он вспомнил рассказанную ему недавно историю, как во время позирования император, заметив оброненную кисть, встал и подал её Тициану. Этот благородный жест поразил тогда всю Европу.
Павел подошёл к мольберту с закреплённым на нём холстом.