Да пошел ты, Маршалл.
Я отодвигаю стул и встаю.
— Нет.
Искренность сползает с лица командора, как маска, почти мгновенно сменяясь чистой яростью.
— Что-о?!
— Нет, — повторяю я. — Я не полезу в реактор. Вы, очевидно, как-то планировали дальнейшее выживание колонии без обеих частей топлива, когда отправили нас в туннели, вот и вернитесь к этому плану. Или отправьте дрон, чтобы замести следы потенциального военного преступления и вернуть бомбу обратно. Или сами выгружайте антиматерию в двигатель, мне все равно. Но я этого делать не буду.
Теперь вскакивает и командор; лицо у него темнеет, а глаза сужаются в щелочки.
— Вы сделаете это, — шипит он, — или, бог свидетель, я сотру вашу матрицу и все записи о вас с серверов и собственными руками засуну ваш последний экземпляр в люк для трупов.
Теперь, когда решение принято, тяжесть, которой я даже не осознавал, внезапно падает у меня с плеч. Я будто парю в невесомости.
— Можете стирать мои данные с сервера, Маршалл. Вообще-то я даже попрошу вас об этом, потому что с нынешней минуты ухожу в отставку с должности расходника колонии. Найдите мне замену, если сможете. Хотя, если честно, мне все равно. Но вы меня не убьете, потому что я ваша единственная связь с ползунами, а вы вчера по собственной глупости подарили им бомбу из антивещества. Пусть ваши люди попробуют хоть пальцем меня тронуть — и я сообщу ползунам, что перемирие отменяется.
Он беззвучно открывает рот, закрывает, снова открывает.
Я ничего не могу с собой поделать и разражаюсь хохотом.
— Вы не посмеете, — наконец умудряется выдавить командор, когда я нахожусь уже на полпути к двери.
— Я умирал семь чертовых раз, — бросаю я через плечо. — Это на шесть раз больше, чем нужно. Не рассказывайте мне, чего я не посмею.
Я даже не утруждаюсь закрыть за собой дверь.
— Привет, приятель. Как дела?
Я поднимаю глаза от тарелки со сверчками и бататом. Берто ставит поднос на стол напротив меня и падает на скамейку.
— А, — говорю я, — это ты.
— Ага, — кивает он. — Слышал, ты уволился.
Я пожимаю плечами:
— Вроде того.
— Охренеть! — восклицает он. — Я и не знал, что можно уволиться.
— Нельзя, — говорю я. — Но у меня преимущество: я могу шантажировать Маршалла бомбой из антивещества.
Берто накалывает кусок на вилку, жует и глотает. Я молча продолжаю есть, когда он вдруг замечает:
— Снова перешел на твердую пищу, а?
— Да, — соглашаюсь я. — Мне ведь больше не нужно делиться пайком.
— Ой, — говорит Берто. — Верно.
— Ничего.
Мы продолжаем есть в тишине целую минуту — достаточно, чтобы молчание стало неловким, если бы меня еще заботило.
— Я рад, что ты вернулся, — наконец произносит он.
Я поднимаю на него взгляд.
— Спасибо, наверное. Тебе хотя бы не придется на ходу сочинять для Девятого байки о моей кончине, верно?
Вот это явно его задевает, потому что он морщится.
— Я же сказал, что сожалею об этом.
— Да, — говорю я. — Сказал.
Мы молчим еще полминуты. Я почти доел, а Берто так и не притронулся к своей порции.
— Слушай, — говорит он. — Между нами все… нормально?
Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох, выдох. Когда я открываю их снова, Берто продолжает выжидающе смотреть на меня. Я наклоняюсь к нему через стол. Он тоже наклоняется ко мне.
Я коротко замахиваюсь и бью ему в глаз со всей силы, да так, что обдираю себе костяшку, а у него голова откидывается назад.
— Да, — говорю я. — Все отлично.
Я встаю, беру поднос и ухожу. Когда я уже в дверях оглядываюсь на Берто, он продолжает смотреть на меня с открытым ртом, положив руки ладонями на стол. Под глазом у него наливается красивый фингал.
Я знаю, что это расхожий штамп, ну и пусть: сегодня первый день остатка моей жизни.
28
Оказывается, на Нифльхейме бывает весна. Кто бы мог подумать?
Примерно через год после нашего приземления температура воздуха начинает повышаться, а снег — таять. Проходит еще несколько недель, и мы впервые видим голую почву. Через месяц она покрывается лишайником.
Кажется, ни у кого нет исчерпывающего объяснения, почему это происходит. Орбита Нифльхейма почти круглая, а наклон оси вращения незначителен. Теоретически здесь не должно быть смены сезонов. Лучшее из высказанных предположений состоит в том, что наше Солнце является переменной звездой и в данный момент ее цикл находится на подъеме.
Вы, конечно, сейчас подумали, что планировщики миссии на Мидгарде должны были выяснить такое заранее. В конце концов, они наблюдали за планетой почти тридцать лет, прежде чем отправить сюда нашу экспедицию. Немного покопавшись в отчетах, я обнаружил, что на Нифльхейме и вправду наблюдались периодические колебания излучения. Данные были довольно подробно задокументированы. Однако изменение параметров не приписали звезде, потому что никто не смог подвести под них твердую теоретическую базу с точки зрения астрофизики. Вместо этого ученые сделали вывод, что колебания излучения как-то связаны с пылевыми облаками в межзвездной среде, и отправили дело в архив. Вот почему все решили, что нам здесь будет тепло и приятно. Они думали, что при замерах высокие показатели излучения отражают реальную картину, а низкие обусловлены помехами.