Я продолжаю думать об этом парне, Джероле-двести-каком-то, когда мы ступаем в снежные сугробы. Местные обитатели Роанока не вызывали у колонистов чувства тревоги, поскольку не были «разумными» в классическом смысле. Они не излучали электромагнитных волн по причине отсутствия мозга; у них не было электростанций, дорог, машин или городов. Насколько мы можем судить, они не вели даже примитивного сельского хозяйства. Но при всем при том оказались до безумия гениальными генными инженерами. Прибавьте к этому ксенофобию и готовность любой ценой защищать свою территорию — это несложно предположить, учитывая, что вся история эволюции на их дерьмовой планете заключалась в межвидовой борьбе за узкую полоску пригодной для жизни земли, — и вы получите печальный исход для роанокской колонии.
Я думаю о Джероле, а еще думаю о гигантском приятеле-камнеройке, с которым я познакомился вчера вечером. Люди на Роаноке погибли все до единого, потому что планета была населена разумными существами, но колонисты отказывались это признать, пока не стало слишком поздно. И теперь меня мучает мысль: вдруг кто-то вроде меня столкнулся на Роаноке с местной формой жизни, опознал ее как разумную, но почему-то не доложил командованию?
Немалому количеству завоевательных колоний по той или иной причине не удалось закрепиться на новых планетах. И я ужасно не хочу, чтобы наша миссия провалилась именно из-за меня.
Последние лучи заката исчезают за горизонтом, и на восточном краю неба уже показались звезды. Десять минут, как мы вышли из шлюза; мы успели отойти примерно на полкилометра за периметр. Дуган по коммуникатору обсуждает с Берто и Нэшей, как найти одного ползуна и не напороться на сотню, а Кошка внезапно сворачивает ко мне. В оружейной мы были примерно одного роста, но сейчас я возвышаюсь на метр, стоя на снежном покрове, и ей приходится задирать голову, чтобы посмотреть мне в лицо.
— Слушай, — говорит она, — а почему ты взял «эл-у»? Разве не было уговора, что все берут огнеметы?
Я не сразу соображаю, что речь идет о моем оружии. У меня нет никакого желания рассказывать о Джемме и ее жестоком экзамене, после которого я всем сердцем возненавидел огнеметы. Я совершенно не знаю Кошку, зато знаю, что даже девять лет спустя та история все еще может всколыхнуть во мне не самые приятные чувства.
— Да как сказать. Просто почувствовал, что так надо.
— Почувствовал? Полагаться на чувства нормально, если выбираешь наряд для первого свидания, но при выборе оружия такой подход выглядит странно, ты так не считаешь?
Понятно. Похоже, она не отстанет, пока не услышит ответа.
— У меня возникло отчетливое чувство, что против ползунов горелки не помогут.
— Ага, вот как. По личному опыту понял?
Я пожимаю плечами. Мне не видно ее лица за зеркальным щитком шлема, но в голосе слышны нотки беспокойства.
— Вообще-то нет. Просто в оружейной я спросил себя: что я обычно беру на такие вылазки?
Она наклоняет голову набок:
— Ну и?
— Огнемет. Вне всяких сомнений. «Эл-у» способен выдать не больше одной очереди в секунду, к тому же он охренеть какой тяжелый, когда таскаешь его на своем горбу. Конечно, не такой тяжелый, как этот ваш идиотский бронекостюм, но все равно.
— Не вижу логики.
Я знаю, что она не разглядит моей улыбки за намордником ребризера, но все равно улыбаюсь.
— До этого я дважды поступал логично, и дважды эти твари меня сожрали. Поэтому на сей раз я решил все сделать наоборот.
Она кивает:
— Теперь поняла. Ты постиг дзен, Барнс.
— Ну, я еще не вышел из цепи инкарнаций.
— Тоже верно, — соглашается она. — На пути к нирване, да?
Странное время она выбрала для трепа, но пусть. Я мотаю головой.
— Вряд ли. Я каждый раз боюсь, что могу переродиться в ленточного червя.
— Но каждый раз снова приходишь в себя. Может, Микки Барнс — это низшая ступень кармического воплощения, ниже некуда?
Я оглядываюсь вокруг. Ничего, заслуживающего внимания, не происходит.
— Ага, — говорю я. — Похоже на то.
Дуган стоит метрах в двадцати от нас, провалившись в снег почти по пояс, и по-прежнему болтает с Берто. Я мог бы рассказать биологу, где можно обнаружить кучу ползунов — или одного по-настоящему крупного, — но уверен, что остальным членам отряда это не понравится. Я смотрю вверх. Ночь прекрасна, по нифльхеймским меркам. Небо ясное, глубокого черного цвета. От купола исходит яркое сияние, поэтому звезд почти не разглядеть, но те, что видны, сверкают чистым серебром.