— О генеалогии? — раздалось сопрано Смердякова. — Неврастеники-американцы желают, чтобы у нас были родословные! Неслыханно! Сначала он выдумал армию мутантов, чем оскорбил цвет советской молодежи, потом раздобыл какого-то мистического прародителя… этого, как его, Пуп-айя, существующего, вероятно, лишь в империалистических баснях… а теперь ему еще хочется лишить нас медалей! Забавно, что все это — невзирая на протесты советской стороны. Но у меня тоже есть списочек! — он вытащил из кармана лист бумаги и помахал им. — Фехтовальщики с руками длиннее ног, ватерполисты с рудиментарными органами, выделяющими жир, как у китов… а этот их вратарь, которого зовут Пон-тун! Не стоит продолжать. Надо ли рассказывать, что Спадунке позвонили в три часа ночи и сообщили, будто его беременную жену Веру арестовали, совершенно голую, возле памятника Ленину в Новгороде? Надо ли рассказывать, как наши спортсмены получали анонимные подарки — радиоприемники, которые нельзя было выключить и которые оказывались муравейниками с секретом? Думаю, не стоит. Я лишь прошу, чтобы американцы, перечисленные в МОЕМ списке, были отстранены от участия в соревнованиях и чтобы у них тоже были взяты пробы генов. Мы тоже доберемся до пуп-айев!
Шерман хрустнул костяшками пальцев:
— Посчитаем медали, Феликс.
— Золото: двадцать восемь на двадцать восемь. Серебро: шестнадцать на одиннадцать. Бронза: двадцать три на двадцать две в нашу пользу. Не учитывая, конечно, что некоторые протесты могут принять.
— И без результата заплыва на полторы тысячи вольным, — а там золото можно считать в кармане, — Шерман тянул лимонад, следя за ходом соревнований пловцов по телевизору. Убедившись, что его кровь — любимый нектар для кубинских москитов, он отказался от дальнейшего посещения спортобъектов, превратив свой номер в штаб, оборудованный пятью телефонами и телеэкраном. — А что выйдет, если протесты будут удовлетворены, а, Феликс?
Пятница вздохнул, словно омар на пару:
— Примерно одинаково по золоту и серебру. Они могут обойти нас по бронзе.
— Ну, на бронзу всем начхать. Насколько я понимаю, после того как сегодня все утихомирится, результат на полутора тысячах внесет свои коррективы. Да, думаю, так. А как по-твоему, Феликс?
— Не знаю. Русские еще не видели, как плавает Томпсон. Они могут заявить протест. Я…
Затянувшаяся пауза заставила Шермана взглянуть на Пятницу.
— Что такое?
— Сэр, не Смердяков ли это?
— Где?
— Вон там, за стартовыми тумбами.
Шерман подался к телевизору так, что ему стали видны электронные точки на экране. Часть из них, сгустившись, образовала нечто малосимпатичное и весьма напоминающее физиономию Георгия Смердякова.
— Не-ет, мы так не договаривались. Ах, плюшка-комми! — Шерман почувствовал колючую волну, пробежавшую вниз по загривку. Эйфория перед крахом. Томпсон был последней козырной картой Соединенных Штатов, и если она до завтрашнего дня окажется битой, это будет означать полное поражение. А лично для него станет крахом навечно. Он представил себя в положении проигравшего финалиста: нежеланный гость на коктейлях, всеми пренебрегаемый, сопровождаемый шепотком: «Это тот Шерман, что погорел в Гаване».
Шерман добрел до плавательного комплекса, потом собрался с силами, протиснулся сквозь группу мокрых, почти обнаженных тел, и просеменил по белоснежным скрипучим дорожкам, ведущим к самому бассейну. Бассейн походил на бурлящий котел. Судьи старались организовать хронометристов для подстраховки таймеров, подключенных к финишным планкам. Смердяков цинично наблюдал за передвижениями своего соперника.
— Гео-оргий, — наигранно беспечно воскликнул Шерман, — я собирался встретиться с вами, чтобы выразить свою радость по поводу окончания этого заседания со всеми его протестами. Все-таки это был шанс устранить недоразумения, а? Сегодня предпоследний день соревнований и все нужно забыть — комитету не до нас, спортсмены заняты своим делом, дух Игр превыше всего! А, Георгий?
Смердяков задумчиво выпучил губы.
— Э, да бросьте вы, — прохихикал Шерман, — мы выполняли СВОЮ работу. Нам положено было сидеть да наблюдать за происходящим.
Смердяков жевал губами, пока один из пловцов не нагнал волну, которая подкатила затем к самым их ногам.
— Ах, да! — воскликнул Шерман, когда оба отскочили от края бассейна. — Я только что из сектора по прыжкам в воду. Мы отозвали протест по поводу вашего прыгуна Баба… Бабалауса… Этого, похожего на белку-летягу.
— А-а, того, что занял пятое место? — усмехнулся Смердяков.
— Пятое? Неужели? Ну, он может подняться на ступеньку, если последует очередной протест… На наш взгляд, наступило время… как бы это сказать… мы думаем отозвать все наши протесты. Разумеется, рассчитывая на ВЗАИМНОСТЬ.
Что-то ударило в бортик. Волна. Стартовала новая группа. Шлеп! Звук раздался как бы в ответ на смену настроения Смердякова.
— Подавись шпинатом! — выругался он. Глаза Шермана засверкали: — Не нужно вульгарностей, Георгий…
— Подавись шпинатом, Пуп-ай. У нас, знаете ли, есть и свои источники. Советско-американское общество культурных обменов в Армении изучило вашу империалистическую мифологию. Мы тоже не дураки и умеем считать медали не хуже вашего. Небось надеялись, что этого… эту вашу амфибию Томпсона не заметим? Никогда не разминается, носит специальную обувь. У него, кажется, ноги ниже колен вообще без костей. Шэр-манн.
— Томпсон, Томпсон… Это у которого остеогенезис ног?
— Скажите, весьма специфическое заболевание, не правда ли? И еще: нам сообщили, что он совсем не дышит во время заплыва. Это действительно так, Шэр-манн? Полторы тысячи метров без единого вдоха-выдоха. Даже амфибии дышат, хотя в большинстве случаев через дырку в башке.
— Он дышит, но очень быстро, Георгий. Клянусь. У него настолько эластичные губы, что для вдоха достаточно малейшего поворота головы.
— Поразительно! Мы постараемся заснять это во время заплыва.
Они уселись в кресла футах в двадцати от хронометристов. Дорожки освободились, судьи приготовились, в бассейне воцарилось напряженное молчание. К четвертой дорожке поддерживаемый с обеих сторон товарищами по команде прошествовал Томпсон. На ногах у него было нечто вроде горнолыжных ботинок, обтягивающих икры. Длинные эластичные пластины, выдвинутые из ботинок, являлись, очевидно, приспособлениями для поддержания равновесия, или, как назвал их ухмыляющийся Смердяков, галошами-альбиносами. Не меньшее впечатление произвела на него и голова Томпсона. За исключением тонкой полоски волос за ушами, она была абсолютно лысой.
— Амфибия! — возбудился Смердяков, хлопая себя по макушке.
Кинокамеры русских зажужжали.
И вот наступил последний день. Мировой рекорд Томпсона был опротестован. Олимпийский комитет пребывал в нерешительности. Кто-то прислал Смердякову семь комплектов комиксов о Папайе и пачку свежезамороженного шпината. Москиты питались кровью Шермана.