"Хотя звучит невероятно, на сей раз Акли правду говорит. Император Франц".
- Ну если вам не лень, и до сих пор вы не обманывали бедную женщину, покажите ей вот эту записку.
Глава IV.
Институт благородных девиц госпожи Сильваши и нарушенная идиллия.
Акли приятно было слышать поддразнивания и намеки императора. Отправившись в оранжерею, он раздобыл там гроздь винограда, разумеется без помощи императорской записки, которую Он спрятал к себе в бумажник, на память. Потому что нимб императорского всемогущества - единственная среди прочих человеческих слабостей, что не теряет своего воздействия на людей даже и в непосредственной близости.
Затем Акли сел в экипаж и поехал на улицу Унгаргассе, в институт благородных девиц госпожи Сильваши. Небо показалось ему сумрачным, затянутым тучами хотя на самом деле на нем сияло солнце.
В другую Пору он катил этой дорогой всегда веселый, в хорошем расположении духа. Четверги, проведенные ранее с этой девочкой, казались теперь ему далекими и уже почти полузабытыми, как сладкие сновидения. И только теперь она начинал понимать, как дороги они ему. Обычно девочка уже ждала его приезда издали заслышав стук экипажа, и пока он добирался до общего зала ожидания она уже надевала соломенную Шляпку на каштановую Корону своих волос. Затем они шли гулять на лоно природы, играли в мяч, ловли сачком бабочек (это еще в первый год ее пребывания здесь), а то отправлялись в "Сосисочный Пратер"18, обходили один за другим шатры комедиантов, цирк, манеж, катались на карусели, где даже и сам Клипа восседал на деревянной лошадке или на козе. Клипой звала его Илонка, объединив для краткости два слова: "Акли-папа". Это было в первый год. А во второй он получил имя "Клипи", затем - "Липи". Они подружились, стали приятелями. Девочка быстро подрастала, словно пальмочка, а Клипи уже больше не рос, зато постепенно прирос к ней - сердцем. Изменились и их развлечения по четвергам. На следующем этапе это уже были прогулки по Грабену, разглядывание магазинных витрин, полных безделушек, кукол, игрушек, Клипа водил девочку по городу, взяв ее за руку (на самом деле ее рука лежала в его ладони так уютно, уютно, будто в теплом птичьем гнездышке) и с наслаждением слушал, как убыстряется биение горячих жилок в ее пальчиках, когда она замечала что-нибудь интересное. Тогда он входил в лавку и покупал понравившуюся ей вещицу.
Потом однажды наступили совсем знаменательные перемены: Илушке купили длинную юбку и прокололи уши для сережек. Конечно, это была уже не прежняя девчурка Илонка.
В экипаже они выезжали далеко за город, в широкие поля и луга, гуляли среди высоких трав, разглядывали прыгающих кузнечиков, слушали кваканье лягушек на болотах, собирали цветы. А их обувь, а то и батистовая юбочка, делались мокрыми от росы. Ой, что скажет на это мадам?! Да ладно, пусть говорит что хочет, важно, что им было хорошо, и этого никто не мог у них отобрать.
Только однажды какой-то крестьянин или полевой сторож грубо окликнул их и заругался, что они топчут его траву и по обыкновению хотел взять у них что-нибудь в залог будущего штрафа. Но в это время сторожу как раз принесла обед его жена. Услышав, как ее муж ругался, она уговорила старика.
- Ну что ты к ним пристал? Не видишь что ли: влюбленная парочка. Ну и пусть бедненькие немного повеселятся. Услышав ее слова, Илонка вся зарделась. Акли тоже смутился. Девушка стыдливо потупила головку, Акли же сделался вдруг молчаливым, неловким, даже каким-то глупым. А как весело и беззаботно, блестяще мог говорить он еще минуту перед этим! Может быть жена полевого сторожа была колдунья, если смогла одним неосторожным словом отпугнуть прочь их веселую беззаботность, желание непринужденно болтать? А тут куда все вдруг подевалось. Они силились вновь вернуть прежний бездумный тон, но сколько ни пытались, это им так и не удалось.
И пока он ехал сейчас в экипаже, думая о прошлом, на ум приходили все время эти веселые пустяки, беззаботные шутки и выходки, словно ароматные листочки засушенной лаванды, заложенные когда-то между листками молитвенника. Ах, сколько сладких часов! А в общем-то, что ж было в них такого уж сладкого? Бог весть! Катился, катился, постукивая колесами по брусчатке, фиакр, мимо мелькали новые дома, новые лица, суетилось, толкалось людское многолюдье, и все это было теперь чужим, и, пожалуй, невыносимым зрелищем для Акли. И он подумал, что в этой огромной Вене нет абсолютно ничего принадлежащего ему, а он, тем не менее почему-то торопится, спешит, и серые лошади извозчика кажется ползут как две запряженные в фиакр черепахи. Но куда же он спешит? Чему навстречу?