- Ну в этом вы конечно правы, господин Геленчер. И я как раз собирался откровенно рассказать вам, кто я таков и о чем помышляю.
- Ну вот видите! Теперь уж и вы понимаете, - негромко отметил старик, подмигнув зятю один глазом.
- В общем, я - императора Франца человек, - признался Акли. - Его придворный развлекатель. Шут, так сказать. Правая рука.
- Гм, - холодно буркнул трактирщик и вместе с табуреткой отодвинулся от Миклоша подальше.
- Лет семь, а то, пожалуй, и восемь назад попал я ко двору. И могу сказать - заслужил доверие императора.
Господин Генелчер покачал головой и пробормотал себе в густые седые усы:
- Ай, ай, ай, а ведь с виду - такой симпатичный человек! И кто бы мог подумать?
Эту последнюю фразу он уже не произнес вслух, а только проговорил мысленно.
Акли рассказал ему обо всем, что относилось к делу; о смерти полковника Ковача на охоте в замке Ишль, о том, как император взял себе на воспитание сирот полковника (оказалось, что Геленчер знал полковника при жизни и даже припомнил его детей), как подслушивал император, сидя за ширмой, его разговоры с посетителями. И что барон Сепеши хочет жениться на маленькой Илонке Ковач.
Если бы рассказчик был повнимательнее, он мог бы заметить, как отдаляются от него буквально на глазах его новые друзья, как переглядываются украдкой с кислыми минами зять и тесть, словно желая сказать: да, брат, нарвались мы с тобой на этого человека! Это же какой-то лизоблюд с императорской кухни. Чего доброго - теперь и о нас дурная молва пойдет. Когда узнают, что он за нашим столом ужинал? Нет, такая слава чести "Золотому барашку" не принесет.
Но затем, когда рассказчик дошел в совеем повествовании до момента, как его схватили в самом центре Вены и заперли в тюрьму, с сердца господина Геленчера словно тяжеленный камень скатился. Геленчер облегченно вздохнул и помимо своей воли воскликнул: "Ну, слава богу" И торжествующе выпустил из своей шельмецкой трубки несколько колечек дыма. Акли удивленно взглянул на него, и это окончательно повергло старика в замешательство.
- То есть, - поправился он, - я хотел сказать, что ежели я кого посчитают хорошим человеком, так это так и есть! У меня, Матяш, глаз, как алмаз! Н-да, интересные дела! Одним словом, увезли вас в Винернойштадт. Вот хорошо, вот здорово! А оттуда сюда перевели, к нам то есть, в Братиславу? Странна штука, пушка-кукушка! И только сегодня значит на свободу выпустили? Это ж надо! Ну, по крайней мере знать будете, чего стоит доброта знатных господ, императора да королей!
- Как я посмотрю, вы - великий куруц25, господин Генелчер.
- Дед мой, верно, тот даже охромел, будучи куруцем на войне. А у меня, как видите, обе ноги целы.
- Ну вот, я вам все рассказал, - закончил свое повествование Акли. - А теперь я подозреваю. Что барон Сепеши что-то недоброе задумал. И хотел бы, смешавшись с его людьми, прознать про его замыслы и может даже сорвать их. И в этом вы могли бы мне тоже помочь.
- А вдруг он, к примеру, что-нибудь такое совершит, - возразил Геленчер, - что и вам по душе пришлось?
- Тогда бы и я ему помог.
- Если он, к примеру, что-нибудь против императора, нашего короля венгерского, Франца задумал? - продолжал допытываться Геленчер. - Ведь вам сейчас в самую пору расквитаться с императором за ваши страдания? А? Какие были бы ваши в этом случае действия?
Акли не знал, как поступить: сказать правду старому бунтарю или солгать, сказав, что, мол, он готов быть союзником барона Сепеши против императора. Сказав правду, Акли рисковал окончательно потерять доверие старика, и все же он решил, что нечестно будет даже в мыслях обмануть доброго трактирщика.
- Я бы ему помешал, - отвечал он. - Потому что я долго императорский хлеб ел. Да и сам император мне тоже понравился.
- Вот именно! - воскликнул, оживившись, старик, и лицо его просветлело. - Теперь я вами доволен, сударь, и готов вам помочь, чем только смогу.
И он горячо потряс гостеву руку, на венгерский манер, пожав ее, так что у того чуть кровь из-под ногтей не брызнула.
- Как так? - удивился Акли. - А вы разве не в обиде на императора? Я-то думал, что вы его никак не жалуете. И давеча вы так неприветливо со мной говорили.
- То другое совсем другое дело. Я тех не люблю, кто пятки королю лижет. Но и с другими опять же не хотел бы оказаться вместе, которые против него. Этих я тоже боюсь. Потому, как ни говори, все же он наш король-то, владыка наш земной. А свое человек должен уважать! Я потому и забросил удочку: хотел получше разглядеть вас, сударь. Потому как барона Сепеши императору Францу нечего бояться. Такие бароны они всегда за короля. Да он тебе хоть стог сена сожрет, коли король ему прикажет. Нет, барон что-то другое задумал. Это точно. А вот что именно - не знаю. Ну наутро я уж обязательно знать буду. Вы вот что, сударь, ложитесь-ка спокойно почивать, а я про все дознаюсь. И поступлю по обстоятельствам. Так что ни слова больше. Знаю я, что к чему!
Но теперь уже Акли не оставлял его в покое, сжигаемый любопытством: каким образом господин Геленчер собирается достигнуть своей цели. И собственным умом оценить, возможно ли ее достичь?
- Ну вот есть у меня, к примеру, кум Михай Баймоди. Он - управляющим служит у барона Сепеши в его имении в селе Штомфа. Он тоже в Вену едет. Сегодня кум мой обедал вместе со всеми в "Золотом барашке", а на ужин прошел к брату мясникову. К тому, что живет на улице Трех тигров. Сегодня, идучи ко всенощной, я и загляну к нему да выспрошу его про их тайну.
- Умный человек? - Умный.
- Ну если умны, так он вам не скажет, - усомнился Акли.
- А это мы еще посмотрим!
- Может быть болтливый?
- Нет, скорее - молчун.
- Это плохо.
- Да - нет! Когда в него немножко винца вольешь, вино молчит, а он - заговорит.
С большим трудом трактирщику удалось отправить Акли на сон грядущий, в белоснежные подушки. Матяш Тоот со свечой из бараньего жира сам проводил его в комнату, но Акли даже и из двери еще раз обернулся и умоляюще попросил Геленчера:
- Уж вы как-нибудь не проспите, не забудьте, прошу вас!
- Да как же забыть, ежели я пообещал? Я и в преисподнюю спущусь, потому такой я, странно дело, человек. Хоть и не люблю я к мяснику этому Баймоди наведываться. Потому как вино у мясникова брата премерзкое. После него и днем люди согнувшись мимо окна проходят, боятся, как бы не зазвал он их к себе на глоток-другой. Но я и на это готов. Так что как вы проснетесь, я уже буду обо всем иметь все сведения и доложу их вам.
Давно уже не спал Миклош Акли в такой чистой постели, но богиня Маймуна (среди всех богинь - она самая красивая) как видно не считает, что крепко спится только в мягких перинах (будто и не женщина она вовсе). Ну, да ей легко: она дохнет всего разок на придорожный камень, и человеку камень мягче пуха покажется, а если не дохнет и на самую что ни на есть мягкую подушку, та будет тверже камня и так за ночь измордует ему все тело, будто рубель, которым в деревнях вместо глажки белье прокатывают. Но на сей раз Маймуна видно не дохнула на его подушку, и Акли проворочался с боку на бок: то слушал как бьют часы на колокольне, затем, как петухи поют на рассвете, а потом как кто-то прошаркал по террасе, и вскоре весь двор заполнился переговаривающимися, ссорящимися людьми. Акли сразу подумал, что это собираются в дорогу люди Сепеши и потому прислонил ухо к оконному стеклу; вдруг ему удастся что-нибудь подслушать из их разговоров. Из многих доносившихся голосов знакомым ему был только голос хозяина. А вот чей-то скрипучий, будто заржавелый, голос пожаловался:
- Ну вот как влипли! Надул нас господин Балаж Килити.
- Что, - не приехал?
- Говорит: не могу. Ночью с его шурином удар приключился. Прислал назад со старухой и полушубок и карабин.
- Что же нам теперь делать?
Начали они судить, рядить. Но из отдельных отрывочный фраз мало что можно было понять, потому что говорили негромко. И только ржавый, скрипучий голос на пропадал в чистом зимнем воздухе.